Казнить нельзя помиловать

– Не дури, баб… – шепотом возмутилась я. – Иначе я одна пойду…

Мне почудилось на мгновение, что у нее дрогнули уголки губ. В полутьме коридора казалась она очень бледной и какой-то непривычно растерянной. Я решительно постучала и после короткого «Да-да» дернула на себя ручку двери.

Ничего такого страшного в этой комнате не было. Стол, четыре стула, молодой лейтенант, согнувшийся над кипой бумаг. Он оказался даже вежлив, этот человек в форме, – встал при нашем появлении, предложил нам сесть и только после этого осторожно вынул из пальцев бабки слегка помятое извещение. А я отошла к окну. Здесь – не мое дело.

Пока лейтенант рылся в толстой папке, я неотрывно смотрела на бабушку. Она сидела с таким суровым видом, что на минутку мне показалось: сейчас начнет она отчитывать этого молоденького парня, как нашкодившего мальчишку. Губы ее беззвучно шевелились, а взгляд был почти неподвижен.

Лейтенант нашел, наконец, нужный листок, вынул его из папки, несколько секунд вчитывался в него, словно буквы не мог различить. Потом поднял глаза на бабушку:

– Сергей Михайлович Валуев? – спросил он. – 1912 года рождения?

– Да, – строго сказала бабушка.

– Место жительства до применения репрессии – Москва?

– Да, – сказала бабушка.

Лейтенант спрашивал ее о чем-то еще, называл какие-то статьи и пункты указов – я не слушала. Отвела взгляд в окно и погрузилась в пучину странного оцепенения. Солнечные лучи метались по стеклу, воробей орал за стеклом. Я рассматривала эту комнату и пыталась представить себя в ней. Вот если бы я тогда… я бы им… А потом украдкой скрестила пальцы – пронеси, Господи, избавь меня от такой участи.

Лейтенант вытянул из ящика стола какие-то бумаги и заполненную квитанцию. Потом откашлялся, встал и одернул форму. И – словно робот, четко, официально и равнодушно – проговорил:

– На основании статьи третьей Закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» от 1991 г. Валуев Сергей Михайлович, осужденный пятого мая тысяча девятьсот сорок первого года, мера наказания – расстрел, реабилитирован.

Я вздрогнула и, вынырнув из бурлящего потока мыслей, посмотрела на бабушку. Лицо ее было совершенно белым, и я рванулась к ней, выдирая из кармана джинсов валидол. Лейтенант меж тем говорил что-то о какой-то компенсации, называл сумму и протягивал бабушке квитанцию, бумагу, еще что-то…

– … вы можете получить деньги в комнате номер три по этому ордеру. Компенсация за…

– Компенсация, – странным, не своим, мертвым голосом сказала бабушка. – Компенсация…

Она взяла из рук лейтенанта квитанцию и пару секунд сжимала ее в ломких пальцах. Потом отстранила меня, снова повторила, уже громче:

– Компенсация…

Резким, размашистым движением разорвала она квитанцию и швырнула ее в лицо лейтенанту. Сказала почти беззвучно:

– Сволочь…

И, не замечая меня, пошла к выходу.

Я кинулась за ней, отдирая зубами крышечку от флакона с валидолом. Но, вылетая из двери, успела услышать, как грохнул по столу лейтенант и яростно заорал:

– Да вашу мать, я-то здесь при чем?! Меня тогда на свете не было!

«Заело парня – видно, не впервой ему такое говорят», – отчего-то с сожалением подумала я, сбегая по лестнице. Догнала я бабушку только у выхода.

Мы шли молча, и я едва поспевала за быстрыми бабушкиными шагами. Через пару кварталов я взмолилась:

– Баб, давай посидим. Жарко же…

Бабушка глубоко вздохнула и замедлила шаг. Огляделась, словно впервые видела эту заросшую тополями улицу. А потом посмотрела на меня и тихо-тихо попросила:

– Сонюшка… давай в церковь зайдем, а?

Я едва не упала там же, где и шла. Бабушка моя – атеистка-безбожница – с Создателем была в отношениях очень сложных. Она, конечно, признавала, что «есть где-то что-то», но до нормальной веры этому было далеко. Никогда не молилась, слова «О Боже!» произносила в минуты сильных переживаний исключительно как фразеологизм и всегда полагалась только на собственные силы. И вдруг – нате вам.

Я взяла ее под руку, прижалась к ней – маленькой, сморщенной. Сказала так же тихо:

– Пойдем, ба…

А когда купол с золоченым крестом укрыл нас от солнца своей прохладной тенью, бабушка вдруг задержала меня:

– Погоди-ка… Давай-ка посидим вот тут, я тебе что скажу…

Я послушно усадила ее на скамью недалеко от входа. Она долго шевелила губами, словно не решаясь, словно не зная, с чего начать. А потом зашептала – так тихо, что я наклонялась к самым ее губам, чтобы разобрать…

– Поженились мы… в тридцать шестом. Хорошо жили, хоть и бедно. Наденька родилась… А в тридцать девятом его арестовали…

«Его – это прадеда», – догадалась я. Наденькой была моя, ныне покойная уже, бабка.