Казнить нельзя помиловать

Однажды в какой-то день услышала Алла Сергеевна рядом с собой отчетливое «Не выживет…» Подумала еще, что не про нее это. И снова провалилась куда-то, закружилась в метельном хороводе. Хоровод этот нес ее с собой, быстрее, быстрее, и вынес в итоге куда-то в лес. Белый-белый, зимний. Сон, ах, какой сон… Такие же вот красивые березы разбивали их лыжню, когда они с мужем – еще до рождения Ксеньки – ездили в лес на лыжах. Боже мой, как это было давно. Алла Сергеевна поняла, что она снова стоит на лыжне, только почему-то в легком платье, и ей совсем не холодно. А лыжня уходила куда-то за деревья и терялась в ослепительном белом тумане.

– Иди? – полувопросительно сказал голос рядом.

– Куда? – спросила она.

– Вперед, – усмехнулся голос. – Или ты не хочешь?

Отчего-то Алла Сергеевна сразу поняла: с ней говорит Тот, Кто Решает ее Судьбу.

– Нет, – покачала она головой. – Мне рано…

– Не хочешь? – ласково спросил голос.

– Нет, просто не могу. Я должна жить, мне дочь поднимать.

– Оставь ты свое «должна», – с неуловимой досадой откликнулся голос. – Скажи: хочешь?

Алла Сергеевна задумалась. Хотела ли она жить? Она не задумывалась над этим. Порой, в минуты свинцовой усталости, так хотелось уйти от всего, от проблем этих вечных, от отсутствия поддержки рядом, от одиночества. Но тут же одергивала сама себя: еще чего, распустилась, а Ксенька как же? Чувство долга держало ее и вело по жизни, и было оно мощным и монолитным, как скала. Но вот хотела ли?

Где-то жалобно затренькала пичуга. Из-за туч выплыло солнце, коснулось виска.

– Ты хочешь? – повторил голос.

– Да, – глядя на солнце, неожиданно для себя сказала Алла Сергеевна. Тут же пожалела об ответе, но было поздно.

– Тогда возвращайся. И помни: ты не должна, ты хочешь.

Алла Сергеевна кивнула, еще полминуты смотрела на яркий этот луч, а потом повернулась и заскользила назад, вниз, на землю, к тому непонятному, что ждало ее там, к родному лицу дочери, к проблемам и потерям, к жизни…

В палате было тепло и пахло почему-то березами. Так, по крайней мере, ей казалось. Солнечные лучи марта скользили по кроватям, по тумбочкам, по забитому наглухо окну. Алла Сергеевна болела долго и молчаливо. Почти не вступала в разговоры с соседками по палате, равнодушно ела убогую больничную еду, слабо улыбалась дочери и бывшему мужу, навещавшим ее. Ксеня, притихшая, присмиревшая, испуганно смотрела на мать, покорно подставляла щеку для поцелуя и со всем соглашалась.

Только здесь Алла Сергеевна поняла, как устала. Эти вечные «должна» и «надо»! Слова, на которых держится вся наша жизнь, если хочешь остаться на плаву, ей, оказывается осточертели. Крепкая и сильная, она за все эти годы и не болела-то по-настоящему, простуды переносила «на ногах», боясь за место – уволят, за дочь – как она без меня, за деньги, деньги, деньги… Что-то же есть еще в жизни, кроме этого? Снова вспоминая странный этот сон про зимнее солнце и березы, Алла Сергеевна дала себе слово: на следующую зиму – в лес, в лес, Ксеню в охапку, лыжи валялись на балконе с тех самых «незамужних» пор. К черту дорогие абонементы на аэробику! Каждый вечер, не поднимая головы от подушки, она смотрела на закат. Огромные облака плыли по небу, похожие на причудливых зверей. Господи, как давно она не смотрела на небо – лет десять, наверное, если не больше. А оно такое огромное…

Алла Сергеевна вышла из больницы только в середине апреля. Ксенька, соскучившаяся, даже в комнате убралась, и пирогами пахло из кухни, а на торжественно сервированном столе и ваза с фруктами стояла, и бутылка вина – ах, паршивка! – и дымилась ее любимая жареная курица.

– Ксенька, – потрясенно сказала Алла Сергеевна, – неужели сама?

– Вика помогала, – призналась дочь и опустила голову, ожидая привычной нотации. Вика, подружка, страшно не нравилась матери; Алла Сергеевна терпеть не могла эту хипповатую девицу, учившуюся в кулинарном техникуме, из семьи с четырьмя детьми и матерью-прачкой. Ни о каком культурном уровне там речи не шло. Но Ксеня упрямо защищала свое право жить так, как ей нравится. Впрочем, сейчас Алла Сергеевна вдруг поняла, что ругаться ей не хочется.

– Спасибо, донь, – тихо сказала она. – Умница ты моя…

Они ели и пили, и смотрели друг на друга. Ксенька похудела за эти полтора месяца, словно старше стала, серьезнее, что, впрочем, понятно. И прежней нагловатой ухмылки на губах не было. А потом, разломив апельсин, она поднялась, обогнула стол, подошла к матери и села рядом на диван. Приткнулась, подсунула нос под мышку, как в детстве, и замерла.

Алла Сергеевна боялась пошевелиться. Уже год как Ксеня не позволяла с собой такого обращения. Комок застрял в горле. Гладя длинные волосы дочери, Алла Сергеевна тихо шептала:

– Умница моя… я так соскучилась…

– Мррр, – сказала Ксенька, не открывая глаз.

Сколько-то они сидели так, обнявшись, пока не прозвенел оглушительно телефонный звонок. Ксеня вздрогнула, шевельнулась, протянула руку к трубке. Конечно же, это звонили ей. Конечно же, какие-то мальчики – звали покататься на роликах.