Казнить нельзя помиловать

Мы с коллегами – система в целом – явно помогали некоторым пациентам. Это я знал. Мы старались дать им все возможности вернуться в общество, которое нередко только и мечтало, как бы упрятать их под ковер или замести за решетку (или надо наоборот?) Так или иначе, стоило мне оставить позади роль бродячего врача без квалификационной категории ради более престижной, но одновременно и более косной работы консультанта, как я пришел к нескольким неприятным выводам. Во-первых, как велика доля больных, которые к нам возвращаются. Во время интернатуры я, конечно, замечал, что многие больные уже лечились в судебно-психиатрических отделениях и уже прошли изнурительное родео реабилитации. Но лишь взяв на себя ответственность за них как консультант, я перестал недоумевать, почему так бывает. У меня было два вероятных ответа на этот вопрос, и оба меня не устраивали. Либо прежние психиатры и их команды оказались бессильны помочь этим больным – а в этом случае у меня нет причин считать, будто мы чем-то лучше, либо некоторым больным (справедливости ради надо указать, что ни в коем случае не всем), просто нельзя помочь. Из этого не следует, что наша роль недостойна похвалы. В любом случае мы можем смягчить острые симптомы и повысить качество жизни пациентов, пока они находятся в больнице, и дать им максимум возможностей для процветания после выписки. Но, может быть, мы лишь штукатурим трещины и откладываем неизбежное?

Американские горки в работе с Джорданом заставили меня понять, что и медикаментозное лечение, и терапия, и границы, и правила задаются с нашей точи зрения. Мы можем изменить траектории некоторых больных, а может быть, и всех. Но во многих случаях складывается впечатление, будто мы просто заставляем их вести себя по правилам, пока они находятся под нашей опекой, а потом, после выписки, отпускаем плыть по воле волн, и они скатываются в прежний образ жизни с прежними дестабилизирующими факторами и пороками, и особенно это касается тех, кто скорее «злодей», чем «безумец». Скажем, я воспитан в относительно традиционных ценностях, и родители у меня были строже, чем у большинства одноклассников, – а в университете, как только тиски ослабли, я пустился во все тяжкие. Может быть, и с некоторыми нашими больными происходит что-то подобное? Я всегда считал, что умею поддерживать здоровый баланс цинизма и оптимизма, но рецидивы психических расстройств и правонарушений у больных огорчали меня сильнее, чем радовали истории успеха.

Появились и другие навязчивые сомнения. Судебная психиатрия умерила мое болезненное увлечение преступностью, но за это пришлось платить тем, что я был вынужден стать отрицательным героем. Многие наши методы носят ограничительный характер: продолжительная госпитализация, насильственное медикаментозное лечение (при котором иногда пациента обездвиживают и делают ему уколы), ограничение прогулок, не говоря уже о главном кошмаре – изоляторе. Я понимал, что укреплять и соблюдать границы в отделении очень важно, особенно для больных, которых в годы становления личности не приучали к дисциплине. Несмотря на это, я не мог удержаться от ощущения, что во многом моя работа сводится к тому, что я отчитываю и пытаюсь контролировать совершенно взрослых людей. Велю Реджи приглушить музыку, ругаю Джордана за выпивку на прогулке и требую подробностей насчет его романтических партнерш. Была у нас и другая ограничительная практика, впрочем, прибегали мы к ней редко: глушить успокоительными больных в особенно остром состоянии возбуждения или особенно агрессивных. Это иногда меняло их до неузнаваемости. Они толстели, пускали слюну, волочили ноги, двигались заторможенно – совсем как типичные голливудские психбольные, стереотип, который я терпеть не могу. Я понимал, что все это неизбежное зло и иначе не предотвратить нездорового возбуждения и насилия, но сомневался, что мне так уж уютно держать в руках бразды правления.

У меня был один пациент, на примере которого я остро и окончательно понял, насколько жестки ограничения нашей системы, особенно для небольшого, но важного меньшинства моих подопечных, которым, вероятно, никогда не станет лучше. Для тех, кто проведет основную часть жизни, а может быть, и всю жизнь за оградой специализированной судебно-психиатрической клиники высотой 5 метров 20 сантиметров.

Мистеру Ленни Мариаму было лет 55, и он страдал хронической манией. У него были всклокоченная борода, пушистые седые волосы и брюхо, познавшее много кружек пива. Он носил кожаную куртку, а лицо у него было все в морщинах – этакая смесь Фонзи с Санта-Клаусом. Утверждал, что в молодости выпивал с группой «Кинкс». Прямых подтверждений у нас не было, а у Ленни всегда было полно всевозможных бредовых убеждений. Но лично я считал, что это правда. Просто он был для этого самый подходящий человек. Я унаследовал его от предшественника примерно тогда же, когда и Джордана, в апреле 2014 года, когда заступил на первую постоянную должность консультанта в Эссексе.