Казнить нельзя помиловать

В судебном отчете я высказал мнение, что у Фламура постепенно развивается психоз на фоне выраженной тревожности. Я пояснил, что он может участвовать в процессе и не вполне соответствует критериям для перевода в больницу, но, если его состояние ухудшится, следует предложить ему антипсихотическое медикаментозное лечение и регулярные осмотры тюремной службы психиатрической помощи.

Без малого через год солиситор попросил меня обследовать Фламура повторно. Беднягу было не узнать. Он был истощен, измучен, бледнее и неопрятнее прежнего. Голова у него была выбрита. По-видимому, в тюрьме им в целом пренебрегали, и в итоге психоз усугубился. Он едва мог следить за моими словами из-за явной закупорки мыслей (это редкий симптом, когда речь у человека внезапно прерывается, и он умолкает, причем молчание может длиться около минуты, после чего он заговаривает на другую тему). Во втором судебном отчете я использовал слова «скелетообразный» и «призрачный» – раньше в моем психиатрическом лексиконе таких выражений не водилось. Когда я поделился своей озабоченностью с тюремной службой психиатрической помощи, оказалось, что там, похоже, уверены, что он симулянт. Он находился под их юрисдикцией. Я мало что мог сделать, кроме как поставить в известность и суд, и службу. И был вынужден смириться, что обследовал Фламура всего дважды – два стоп-кадра, – а у них была возможность наблюдать его в длиннике, поэтому их наблюдения перевешивают мои. В голове звенели слова какого-то великого философа: брось это дело.

Было в нашей работе и другое непреодолимое препятствие: даже если заключенные попадали в сферу внимания служб психиатрической помощи в тюрьмах вроде нашей, мы располагали лишь ограниченным арсеналом лечебных средств. По закону об охране психического здоровья медикаменты нельзя принудительно вводить в виде инъекций, в отличие от больниц. Поэтому, если пациенты, не осознававшие своего положения, отказывались от таблеток, все, что мы могли, – это направить их в специализированные психиатрические клиники. В сущности, мы часто зависели от милости наших коллег в больницах. Тюремная больница функционировала как место временного содержания множества женщин с острым психозом, которые стояли в длинной очереди на госпитализацию. Перефразируя Библию, легче было верблюду пройти через игольное ушко, нежели больнице принять этих больных в соответствии с различными уголовными статьями закона об охране психического здоровья. Этот процесс, пожалуй, раздражает в моей работе сильнее всего. Лотерея по почтовому индексу. В зеленых графствах очередь, как правило, гораздо короче – неделя-другая. Но в крупных городах, особенно в Лондоне, она гораздо длиннее, а службы, куда я обращаюсь, не желают идти навстречу. Для начала они постоянно в один голос отвечают, что пациенты принадлежат к другой юрисдикции (это тема в службах психиатрической помощи звучит с унылым постоянством и заставляет вспомнить, как я намучился, когда надо было выписывать Джордана). «Это не наша проблема», – читал я между строк ответных писем. Я быстро усвоил, что даже если совершенно ясно, что пациент относится к тому или иному микрорайону, бывает невероятно сложно раздобыть контактную информацию, чтобы было куда подать заявление. На всевозможных веб-сайтах Национальной службы здравоохранения полным-полно фотографий больных и медсестер – кто улыбается, кто задумчиво смотрит вдаль, – но актуальных адресов и телефонов там почти никогда не бывает. В нескольких случаях мне приходилось посылать требуемую информацию по факсу. Один раз я послал заявление по электронной почте и приложил примерно двести страниц истории болезни заключенного – лишь затем, чтобы меня попросили все распечатать и отправить по факсу. А дальше что? Подавать документы голубиной почтой?