Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Отсюда не следует, что деньги не играют в жизни Гийома важной роли. Публичное их растрачивание имеет свое оправдание. Вспомним, что весь описанный казус служил своеобразной «притчей во языцех» в разговорах при дворе принца, которому служил Гийом. Его поступок мог лишь укрепить за ним славу истинного рыцаря. А эта слава многого стоила, и не только в переносном смысле слова. Можно, например, не сомневаться, что, когда приятелям Гийома, одаренным им, удастся в очередной раз захватить богатую добычу, они не преминут поделиться с Гийомом так же, как он поделился с ними. Более того. Прославившись своим поступком, Гийом вполне мог рассчитывать, что многие рыцари — и из числа его соседей, и из числа других сподвижников принца Генриха — почтут за честь сопутствовать ему, если он отправится в поход или на турнир. Да и на «брачном рынке» его шансы после этого эпизода не могли не улучшиться. (Гийому было в то время 39 лет, но он все еще оставался холостым.) Реноме доброго рыцаря представляло, таким образом, вполне материальную ценность. Публичное расточение богатства было лишь предпосылкой для дальнейших приобретений и в этом смысле выступало как одна из форм циркулирования в обществе материальных ценностей.

Все это, однако, не дает оснований недооценивать чисто нравственный аспект в обычае рыцарской щедрости. Одаривание присных как нравственная норма не могло не порождать определенных моральных стереотипов, сколь бы избирательной ни была сфера их действия. Сходным образом мог воздействовать на власть имущего рыцаря обычай соразмерять свои распоряжения с моральным одобрением окружающих: деспотизм находил здесь определенные пределы, поскольку, заботясь о престиже, рыцарь должен был остерегаться выходить за обычные границы проявления самовластия.

Теперь нетрудно представить, насколько чуждым должно было казаться Гийому поведение монаха. Мало того что он тайно копил деньги. Он намеревался столь же приватно пускать их в рост, накапливать^ одалживая таким же благородным рыцарям, как и сам Гийом. Любопытно, что, возмущаясь намерением монаха заняться ростовщичеством, Гийом даже не вспоминает о церковном осуждении этого занятия. Ему нет необходимости подкреплять свое решение отобрать деньги ссылками на церковные запреты. Ему вполне хватает собственной убежденности в том, что такие действия — вопиющее нарушение куртуазного канона и не могут быть терпимы. Отбирая у монаха кошелек, он действует как своего рода «судебный исполнитель», осуществляющий неписаные нормы светского куртуазного сообщества. (Противостояние двух разных ценностных систем выступает здесь со всей очевидностью.)

Почему же Гийом не отобрал заодно и всего остального? Судя по реакции сеньора Хамелинкурта, такая возможность ничуть не исключалась. Во всяком случае, сам этот сеньор не преминул бы забрать и коней, и поклажу. Такое поведение не вызвало бы недоумения у рядовых рыцарей. Но Гийом не рядовой, он — «лучший рыцарь во всем мире»288. Ему приличествует действовать не так, как все, но как того требует достижимый лишь для немногих идеал. Согласно этому идеалу, рыцарь — защитник сирых и слабых. Он не оставит в беде того, кому грозят невзгоды. Отобрать у монаха — пусть нечестивого — все, что у него было, и оставить его — вместе с подругой — ни с чем посреди большой дороги — значит обречь этих людей на погибель. Такое не может себе позволить идеальный рыцарь. Ведь его действия не могут быть стандартными, они должны отличать его от рядовых, как бы «превышая» обычную норму.

Да и зачем ему все добро монаха? Гийом не ищет обогащения. С него довольно и того, что он уже забрал у монаха. Думать о богатстве назавтра не в его привычках. Он живет днем сегодняшним. К тому же и сам монах, и его красивая подружка для Гийома — не безликие спутники. Он не забыл, чья сестра эта женщина, откуда она родом, не забыл и того, что монах не обманул его ни насчет количества денег, ни насчет качества монеты. Среди тех, кто заслуживает внимания Гийома, то есть среди тех, кто равен ему (или хотя бы может на это претендовать), каждый человек — на особицу.

Нетрудно заметить, что в рассказе о Гийоме — особенно в тех его частях, о которых только что шла речь, — немало черточек редкостного, нестандартного, идеального поведения, представлявшегося автору поэмы более или менее явным исключением. Откуда это идет? Зачем трувер Жан, как и многие ему подобные, так часто касался дихотомии идеала и обыденного? Ведь «обратная связь» с рыцарской аудиторией, казалось бы, навязывала светскому автору акцент в первую очередь на обыденном.