Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния

Кавелька и Путаник смотрят друг на друга с подозрением, потом дружно сопят и хватают ручки. Кавелька черкает скорописью, словно боится забыть о себе что-то, Путаник выводит крендельки и завитушечки, словно пытается что-то вспомнить. Пока они пишут, Марина забирается мне на колени, и мы резвимся, как две собачки. Потом я плачу пошлину, потому что жених с невестой выше денег, а Марина выписывает "Свидетельство о браке". Кавелька расписывается за себя и за свидетеля жениха, а Путаник -- за себя и за свидетельницу невесты. Я включаю электроколымагу, из которой тотчас ревет марш Мендельсона, отштамповываю паспорта и вручаю молодоженам. Кавелька ревет в голос и трясет головой, а Путаник так смущен, что закрывает лицо развернутым паспортом, и на лбу Миши отпечатывается непросохший штамп. Вдруг меня осеняет, я даже подпрыгиваю:

-- Марина, давай тоже станем мужем и женой!

-- Ой, как здорово! -- радуется Марина и хлопает в ладоши.

Кавелька тоже радуется и тоже хлопает. И даже Путаник бьет ладонь о ладонь.

Мы тотчас строчим анкеты и еще одно "Свидетельство о браке". Потом Марина встает на одном краю стола, а я -- на противоположном.

-- Иван, -- улыбается Марина, -- ты ведь согласен взять меня в жены?

-- Да, -- говорю я.

-- А я? -- улыбается Марина. -- Я согласна стать твоей женой? -- Она обегает полукруг стола, берет меня за руку и говорит: -- Я и подавно согласна.

И возвращается на свое место:

-- Объявляют нас мужем и женой! Вот так-то! Путаник заводит шарманку с Мендельсоном, а я беру Марину на руки и обношу вокруг стола, как приз.

Тут даже мне становится весело.

-- Пойдемте в ресторан! -- предлагаю я. -- Не каждый же день женишься!

Путаник смотрит на часы и издыхает с облегчением:

-- Ресторан закрыт.

-- Тогда пойдемте к моей жене и будем пить фирменный напиток Сворска: уж бутылка гидролизного у любого таксиста есть!

-- Зачем покупать? -- спрашивает Путаник. -- У меня в портфеле всегда лежит такая бутылка.

-- А еду можно попросить у Фрикаделины, -- улыбается Марина, -- или у Любки.

-- Мы с Мишей поспешим ко мне, -- говорит Кавелька, -- я вся горю. Я так долго ждала, что у меня не осталось сил на праздник.

-- Что ты ждала? -- улыбается Марина.

-- Когда, наконец, Миша станет моим мужем по-настоящему, когда два наших тела и две души сольются в одно и в одну на узенькой девичьей кроватке, и только сноп лунного света встанет вуайером над таинством любви да ветви за окном, шелестя и напевая...

-- Но Миша уже стал твоим мужем по-настоящему, -- перебивает Марина.

-- Нет, еще не стал. Я лучше знаю, я чиста, как весталка, -- утверждает Кавелька. -- Он, правда, порывался, негодник, но я не позволила.

Путаник сопит в оправдание.

-- А как же становятся "по настоящему"? -- улыбается Мерина. -- С помощью снопа и ветвей?

-- Разве ты не знаешь? -- спрашивает Кавелька.

-- Нет, -- улыбается Марина.

-- Иди сюда. -- И Кавелька шепчет моей жене на ухо таинства любви.

-- Как интересно!.. -- говорит Марина, прямо-таки засовывая ухо в Кавелькин рот; но я ждал, что она сильнее удивится. -- Я тоже хочу попробовать. То-то я думала... А это можно делать с любым мужчиной или только с Путаником?

-- С любым, кроме Путаника, -- говорит Кавелька.

-- Тогда расскажи об этом же Ивану.

-- Я все знаю, -- говорю я.

-- Знаешь? -- удивляется Марина. -- Тебе Путаник рассказал?...

Мы гасим свет, запираем двери и расходимся в разные стороны.

Возле дома я говорю Марине:

-- Давай заглянем к Адаму Петровичу! Вот он за нас порадуется.

-- Конечно, заглянем, -- соглашается Марина, -- хоть мне и хочется поскорее попробовать.

Нам открывает Фрикаделина, в глазах -- слезы.

-- Что случилось? -- пугаюсь я, потому что первый раз вижу Фрикаделину плачущей.

-- Нашего секретаря сняли с работы, -- всхлипывает Фрикаделина, -- а мой дурак заявление написал. Не буду, говорит, ждать, когда выгонят.

-- Давно это случилось? -- спрашиваю я.

-- Днем, -- отвечает Фрикаделина.

-- А где Адам Петрович? -- спрашиваю я.

-- В типографии.

Мы бежим туда, и еще от дома я замечаю, что на крыше типографии стоит, как печная труба, столб света, а из столба валит дым, словно исток Млечного Пути. Мы припускаем еще быстрее. Какие-то полуночные зеваки думают вслух, вызывать -- не вызывать пожарную команду. На проходной -- никого. Перепрыгивая через три ступеньки, я влетаю на чердак, ногой пинаю дверь с этикеткой "Директор" и первое, что вижу, -- черный металлический ящик на длинных ножках, в котором уличные продавцы готовят шашлык. Из мангала и валит дым в открытое на крыше окно, а Семенов мешает в мангале кочергой, кашеварит. Сусанин сидит за столом в клубах дыма, и вокруг его головы летают траурные бабочки -- клочья горелой бумаги. Лицо Сусанина страшного цвета. В такой цвет выкрашены стены сортира на Сворском вокзале. Адам Петрович кидает в огонь целые охапки бумаг и даже папки, а Семенов старательно их ворошит, чтобы горело быстро и без остатка.

У меня отлегает от сердца. Я плюхаюсь на стул возле двери и говорю:

-- Ну и напугали вы меня, Адам Петрович! Я уж решил, что вы типографию с горя подпалили.