Кэйтлин и Купидон

Теперь я дрожу, расчесывая свои зудящие ноги. Мой желудок ворчит – я вчера не ужинала, и он на меня сердится. На прикроватном столике – банка колы и записка от Верити: «Думаю, это тебе пригодится. Ушла на завтрак. С нетерпением жду рассказа о вчерашнем вечере». Она пририсовала подмигивающую рожицу и большой палец, поднятый вверх. Я перекатываюсь поближе к столику, со щелчком открываю банку и выливаю темную жидкость себе в горло. Затем сбрасываю одеяло, хватаю солнцезащитные очки и раздвигаю двери, впуская солнечные лучи и жару в прохладный кондиционированный воздух номера. На веранде стоит миска с фруктами. Я выхожу на пляж, прихватив с собой банан, и плюхаюсь на песок. Я хочу съесть его, но он как глина у меня во рту. Я пытаюсь прожевать его несколько раз, а затем выплевываю. Почему я чувствую себя такой несчастной? Это несправедливо. Эмоции захлестывают меня – сильные, быстрые и совершенно нежелательные. Я надеваю темные очки, чтобы скрыть слезы, – но к ним присох песок. Песок с мексиканских пляжей, с того курорта, где мы с Гарри были так счастливы. А теперь я чувствую пот другого мужчины на своей коже.

Я замечаю над собой тень, и кто-то садится рядом. Я ощущаю аромат кокосов – так пахнет масло для загара. Я сижу, подобрав колени и уперев в них подбородок.

– Кэйтлин, с тобой все хорошо? – Джен гладит меня по руке.

Обычно в таких случаях я натягивала на лицо вялую улыбку, уверяя, что все в порядке. Вот почему мои старые друзья с тех пор поговаривают, что я «оттолкнула их сама» после смерти Гарри; я отказывалась слушать их, когда они пытались меня утешить. Но в голосе Джен есть что-то искреннее, и насколько я понимаю – после этой недели отпуска я больше никогда ее не увижу.

– Нет, – вздыхаю я.

– Я увидела, что ты плачешь в раю. Что случилось?

Я хотела бы, чтобы она назвала меня «утенком», как моя мама. Я хотела бы, чтобы она погладила меня по локтю, приготовила «шикарные» макароны и шепнула, что все будет хорошо. Я уже всхлипываю, шмыгая носом. Джен протягивает руку в свою корзинку, достает смятую салфетку и подает мне. Я хочу рассказать ей правду – о Гарри, о своем бизнесе, обо всем. Но эти слова застревают в горле.

– Уильям, – выдавливаю я из себя. – Я переспала с Уильямом.

– А что же в этом плохого, дорогая? Он привлекательный парень. – Джен подсаживается ко мне поближе и мягко гладит по спине, понимающе улыбаясь в ожидании продолжения.

– Я замужем… – Я кручу свое обручальное кольцо на правой руке. Я недавно переместила его туда, чтобы оно не подмигивало мне постоянно с левой, напоминая, что я больше не жена^[20]. – Была. Но мой муж… он… он…

Я начинаю заикаться, и она протягивает мне бутылку воды:

– Пей мелкими глоточками, милая, не торопись. Я никуда не уйду. – Джен повторяет шепотом последнюю фразу: – Я никуда не уйду.

Я стараюсь прислушаться к океану, чтобы подстроить стук своего сердца под равномерный плеск волн.

– Дыши через нос: вдох, раз, два, три, выдох, раз, два, три…

Ее громкий голос ковбойской девушки теперь звучит тихо, как у преподавателя йоги, и она дышит вместе со мной, взмахивая руками в такт счета.

– Мой муж… мой Гарри… погиб.

Большинство людей ахают, когда это слышат. Ахают, а потом начинают подыскивать какие-то подходящие слова. Но не Джен. Она коротко кивает:

– Я понимаю, моя милая, понимаю. Я знала, что случилось что-то такое. Я знала.

– Ты знала? – Я немного успокоилась, но произношу это по-детски пискляво.

– О да, твоя подруга, милая девочка, сказала, что это у нее разбито сердце. Но она с виду в порядке, отшучивается, отвечает на вопросы за тебя и смотрит на тебя так, словно ты хрустальная ваза, завернутая в вату.

Вот так все на меня и глядят. Но Джен смотрит на меня стальным взглядом, словно только что узнала, что я на самом деле тяжелоатлетка или актриса, номинированная на «Оскар».

– Мой первый муж умер, – говорит она просто. Как будто сообщает, что завтра может пойти дождь.

– Давно?

– Десять лет назад. А когда погиб твой Гарри?

Большинство людей боятся этого слова. И я тоже стала его бояться. Говорила, что я «потеряла» его, или что он «ушел», а иногда говорила, что «его здесь больше нет». Физически больно слышать, когда Джен произносит это вот так, прямо. Но это почти здоровая боль, как когда ты нажимаешь на синяк, чтобы напомнить себе, что ты жива и что-то чувствуешь.

– Чуть больше года назад, – отвечаю я.

– Наверно, ты все еще очень злишься.

Такое ощущение, что она сняла с меня кожу, заменив ее чем-то прозрачным. Что она может видеть, как бурлит во мне кровь, как колотится о стенки сосудов.

– Иногда сила моей ярости меня пугает, и кажется, что я не хочу ни с кем больше быть счастливой, – признаюсь я.

– Со мной было то же самое, милая, то же самое. Я тогда сильно пила. Затевала драки со случайными женщинами в барах без всякой причины. Все, что угодно, лишь бы выпустить глубоко засевший во мне гнев.

– Это проходит? – спрашиваю я, думая о том, что сама до сих пор не выпустила собственный гнев. Вспоминая, как купалась в нем.

Джен молчит какое-то время.