Кемер в объятиях ночи

— Я тут посчитал количество необходимых разрешений: двадцать три штуки. Как только узнал, первая мысль была: надо сваливать! Поначалу хотел даже возмущаться, но ведь знаешь, что тебе ответят наверху? „Не нравится — и вали на хер отсюда! Это бизнес — тут не в бирюльки играют! И кто вообще сказал, что будет легко!“ Я вспоминаю, как поначалу ходил по каким-то бесконечным унылым кабинетам. Это был даже не Кафка — это был Данте, — хождение по кругам ада. Государство обладает странной нечеловеческой жестокостью, а главное, — равнодушием, которое также страшно. Ты редко найдешь в лице государства сочувствие, а больше — скуку. Какая-то мысль и интерес на лице у государства в лице ее чиновника появляется, когда ты достаешь конверт с деньгами, интерес вызывает даже само уже ваше движение в карман, но когда вы ничего оттуда не достаете — на лице государственного чиновника тут же возникает страдальческое выражение: „Это же потеря моего ценного времени! Что он тут делает? Почему он меня мучает? Где мои деньги?“

Григорьев однажды получал какую-то справку в налоговой инспекции и там стал свидетелем дискуссия между неким взволнованным пожилым гражданином и налоговым инспектором. Гражданин пытался давить на жалость: „Послушайте, у меня дочь — инвалид!“ — „Да нам плевать на вашу дочь! Вы должны заплатить налоги!“ — услышал он бесстрастный ответ. Знакомый налоговик, однако, сказал Григорьеву: „Не особо таким гражданам верь: вполне могут и соврать. У нас полстраны инвалиды. А самые больные инвалиды — призывники!“ Было такое шоу по телевиденью: кто расскажет наиболее жалостливую историю, для чего ему нужны деньги, то их получит. Выступил там, помнится, один смазливый мальчишка. Мальчишка был явный бессовестный лгун, бисексуал и жиголо в одном лице, но придумал что-то совершенно неправдоподобное. И так ловко соврал, что один знакомый Григорьева богач Мальков (человек с возможной голубизной) даже прослезился и тут же выслал мальчишке пятьдесят тысяч евро. Григорьева, когда он об этом услышал, целый день буквально раздирала алчность. Ему эти деньги тоже были нужны позарез.

Григорьев как-то заметил, что среди „голубых“ встречается довольно много богатых и просто состоятельных людей. Это был некий феномен, требующий своего изучения. Впрочем, из „голубых“ более или менее длительное время он знал только банковского работника Леву Ружанского. Ружанский, как и вообще гомосексуалисты и трансвеститы, был подвержен частым депрессиям и постоянно принимал психотропные средства. Последняя депрессия была вызвана инцидентом на работе. Лева трудился в крупном банке, заведовал там отделом, одни из сотрудников — фанатичный болельщик „Зенита“ — куда-то там ездил на матч, чуть ли не в Англию, и так получилось, что прогулял три дня. Это случалось с ним уже не впервые, его и раньше предупреждали, а на этот раз решили уволить. Ружанский вызвал этого сотрудника и объявил ему об увольнении. Парень внезапно пришел в дикую ярость. Он вдруг схватил Ружанского за волосы и с криками „Педрила поганый!“ начал колотить его головой об стену, пока охрана не скрутила хулигана и не выкинула прочь из банка. Ружанский тогда не очень-то и пострадал, поскольку стены были из гипсокартона, однако это явилось запуском его очередной затяжной депрессии. Ну, пусть педрила и что тут такого? Между тем, на Западе это вообще теперь считается за норму. Когда Ружанский год учился в Америке и жил на семейном пансионе, то рядом с ними в соседнем доме вполне легально жила самая настоящая семья лесбиянок, у которых даже был ребенок-мальчик. Оказалось, они взяли сперму у брата одной из этих женщин и ввели ее партнерше, та забеременела и родила. Сама биологическая мать ребенка была ирландка, а ее супружница то ли итальянка, то ли испанка — черненькая. А мальчишка получился светленький. И еще у них всех была общая медицинская страховка на всю семью.

Надо сказать, в Америке Ружанскому в целом очень даже понравилось. Вообще была у него такая мысль: подкопить денег и как-нибудь туда свалить. Понравилось, что в Америке вообще было не принято на друг друга орать. О политике на работе тоже не говорили, чтобы никого не обидеть. Негров не называли неграми — это для них считалось оскорблением. А голубые вообще были в почете.