Кемер в объятиях ночи

В схожей ситуации совсем не худший вариант личной жизни сложился у одной давней знакомой Ольги Павловны, женщины несколько постарше — уже за пятьдесят, вдовы (мужа-биснесмена пристрелили еще в девяностые), новоиспеченной пенсионерки. Последние десять лет она проработала в налоговой, подкопила там деньжат, от мужа кое-то осталось, построила себе хороший загородный дом. Тоже долго мыкалась одна и все без результата. Мужики попадались такие, что трахнут и убегут, а потом делают вид, что ничего не было. А наверно, лет пять секса вообще не было. Прошлым летом наняла одного мужика чинить кровлю. Мужик был неопределенного возраста, лет сорока пяти, с виду — молдаванин, хотя, может быть, и нет. Видок у него был еще тот: будто лет двадцать пил водку без продыху, а тут вдруг взял да и завязал. Ей в тот вечер было скучно, тошно, она пригласила работягу на чашку чая, а потом и переспать, и он ей понравился. Так и оставила его там на даче в сожителях. И надо сказать, сделала очень умный ход: с тех пор он постоянно там живет, то есть присматривает за домом (функция: сторож), работает на территории (садовник), и платить ему за это не надо; ее он уважает, потому что она его кормит и предоставляет жилье, но и без спросу никуда не лезет: приходит в постель только тогда, когда скажешь (муж-любовник), и по большому счету, если что-то пойдет не так, его всегда можно будет прогнать. Зато на участке у нее всегда идеальный порядок: дорожки посыпаны битым кирпичом, клумбы ухожены, лампочки торчат — красота! И мужику хорошо: наконец-то постоянное комфортное жилье, много еды и, опять же, баба. Взрослые сыновья Ольги Павловны оба приезжали, поморщились, но посчитали, что лишь бы матери было хорошо и, главное, чтобы она в их дела больше не лезла со своими советами.

Утром в начале восьмого Григорьев, как и всегда, перед завтраком пошел на море искупаться и на лестнице встретил Ирину поднимающейся к себе на этаж.

— Ты что, только возвращаешься? — изумленно спросил он.

— Ну, да! А ты на пляж?

— Ну, да! — словно эхом ответил Григорьев и пошел дальше, но именно в этот самый момент с ним что-то произошло. Какой-то предохранитель внутри него внезапно перегорел. Несмотря на жару, Григорьева будто пробило морозом по спине. Он пришел на море и проплыл пару километров в полную силу, но этот внутренний озноб никак не отпускал. По большому счету, эта женщина ему ничего не была должна, ничего не обещала, не делала никаких намеков, никаких шагов к сближению. Напротив, всячески пыталась отдалиться от него, никак не соприкасаться с ним.

И через два часа Григорьева все так же потряхивало. „Я так точно сойду с ума — надо срочно кого-нибудь трахнуть!“ — подумал он, передернув плечами.

По дороге на пляж он купил черешни. Торговец, здоровенный дядька, очень щетинистый, в майке, весь на видимых местах заросший черной курчавой шерстью, поблагодарил Григорьева за покупку. Потом Григорьев сидел на лежаке в тени зонтика, плевал косточками в большое пластиковое ведро из-под йогурта. Такими ведрами отель закупал йогурт. Йогурт съедали, а ведра шли на мусорные бачки. Ничего тут не пропадало.

На соседнем лежаке располагалась довольно симпатичная женщина, средних лет. Она была странно сурова. Какое-то время он с ней поговорил ни о чем. Странная это была женщина и книжку читала какую-то странную. Григорьев, пока она отошла искупаться, книжку эту пролистал. Вся книга состояла из историй, когда людей за что-то наказывали. Запомнилась оттуда жуткая фраза, — буквально бросилась в глаза: „Страшно впасть в руки Бога живого…“ Даже представить себе это было невозможно. И с такими книжками ехать на юг отдыхать! Григорьев захлопнул том и даже положил его лицевой стороной вниз на лежак подальше от себя и накрыл полотенцем. Сохранилась еще какая-то первобытная вера, что предметы каким-то образом могут влиять на человека, поэтому люди не любят листать книги с фотографиями кожных больных, боясь заразиться, одевать чужие вещи, пусть даже выстиранные. Знакомый был в командировке в одном уральском городе, и не смог спать в гостиничном номере: было страшно. Они с товарищем, который ощутил то же самое, всю ночь провели на скамейке на улице, благо ночь была очень теплая и какая-то тоже необыкновенная.

Понятно, что целый день Ирины нигде ни в отеле ни на пляже видно не было — отсыпалась. Григорьев же предался унынью, а унынье, между прочим, считается одним из семи смертных грехов. Хорошо известна довольно жуткая фреска Джотто „Уныние“ в Падуе. А всего церковь обозначает семь смертных грехов, из которых Гордыня считается самым сильным и непобедимым. Оставшиеся пять: Зависть, Обжорство, Похоть, Гнев и Алчность. Григорьев в это время совершал, пожалуй, их все, разве что кроме алчности. „Мегапиздец!“ — как говорит по такому случаю молодежь.