Кентавр

Доктор Шталь на это ничего не ответил. Расплатившись по счету, он повел ирландца дальше по улице. Они шли по тенистой стороне и молча вслушивались в звуки города. В казармах пели солдаты, по железной дороге на Тифлис и Баку двигался поезд. Миновав купол мечети с минаретами, приятели наконец вышли на пыльную, раскаленную дорогу вдоль моря. Оттуда уже слышен был звук прибоя, на темно-серую гальку пляжа накатывали невысокие волны, оставляя полоски пены.

Достигнув укромного уголка, поросшего выгоревшей на солнце травой и засаженного тоненькими деревцами, они остановились, и Шталь указал на могильный холмик, по обоим концам отмеченный простыми валунами. Там значилась дата, но имени не было. О’Мэлли мысленно соотнес эту дату русского календаря с более привычной для себя. Шталь подсказал:

– Пятнадцатого июня.

– Да, пятнадцатого июня, – с расстановкой проговорил О’Мэлли, в то время как во взволнованном сердце его вздымалось удивление. – Именно в тот день Рустем пытался убежать, в тот день я увидел своего друга, который показался из-за деревьев, и мы отправились вместе… в Сад.

Теренс вопросительно повернулся к приятелю. На краткий миг воспоминания вырвали его из действительности.

– Как вы видите, он не покидал Батума, – продолжал Шталь, не поднимая головы. – В ту же ночь, когда мы зашли в порт, меня позвали к нему, вы как раз крепко спали. К нему вернулась мучавшая его непонятная лихорадка, поэтому я спустил его на берег, пока не проснулись остальные пассажиры. И сам привез его в больницу. Он больше так и не поднялся с постели. – И, указав на безымянную могилу у их ног, на которой ветерок с моря шевелил траву, Шталь сказал: – Он умер в тот же день. Ранним утром, – добавил он тихо, с печальным участием.

– Он вернулся домой, – откликнулся ирландец.

Невыразимая радость наполняла его сердце. Тайна его вожатого была раскрыта. Сомнений быть не могло: его приключения были полностью духовны.

В воздухе повисло молчание.

На той могиле не росло цветов, но О’Мэлли наклонился и сорвал несколько высохших травинок. Их он бережно заложил меж страниц своего блокнота, а затем приник к земле, выбеленной яростным солнцем, и прижался губами к сухой почве. Он лобызал Землю. Не обращая внимания на стоящего рядом Шталя, он поклонялся ей.

И тогда до него донесся звук, так любимый им, ибо он вмещал в себя всю глубину его Страсти. Уши, приникшие к земле, ясно слышали его, но звук этот доносился отовсюду, создаваемый волнами, набегающими на берег, шорохом ветвей над головами, даже шелестом пожухлой травы. И в материнском сердце Земли он слышал тот звук, бившийся ритмичным пульсом. То был томительный зов древней тростниковой флейты вечного Пана…

Поднявшись на ноги, Теренс обнаружил, что Шталь отвернулся от могилы и теперь смотрел на море, не подавая виду, что заметил его действия.

– Доктор, – почти шепотом окликнул он его, – я вновь слышу мелодию, она доносится отовсюду! О, скажите, что и вы слышите ее!

Шталь обернулся и молча на него посмотрел. Глаза его увлажнились, а лицо обрело мягкое, почти по-женски сочувственное выражение.

– Это я, я вызвал ее. Ибо это и есть послание: мелодия, которую я должен донести миру. Никакие слова, ни одна книга не способны передать того, что сообщает она. – Он стоял с непокрытой головой и сияющими глазами, а голос срывался от страстного стремления поделиться с людьми радостью, которую непонятно было как передать. – Если я смогу сыграть на флейте Пана, услышат миллионы и… последуют за мной. Скажите ж, прошу, что вы тоже слышали ее!

– Мой друг, дорогой юный друг мой, – прочувствованно сказал немец, – вы действительно слышите ту мелодию, но сердцем. Совсем немногие слышат флейту Пана, подобно вам, и дают себе труд прислушаться. Современный мир полон звуков совсем иного рода, заглушающих ее. Но и из тех, кто слышит, – пожал он плечами, взял Теренса под локоть и повел к морю, – сколько таких, что захотят последовать зову, а тем более отважатся на это? – Лежа на берегу, глядя на прибой у ног и на чаек, парящих в голубом небе, он добавил едва слышно, О’Мэлли едва уловил его слова. – Простая жизнь утрачена навсегда. Он уснула в далеком Золотом Веке, и лишь те, кто спит и видит сны, способен ее отыскать. Если вы можете сохранить в себе радость, не просыпайтесь, мой друг! Мечтайте, но в одиночку!

XLI

Лето сверкало повсюду, а море растекалось синевой расплавленного неба и солнца. Вершины Кавказских гор вскоре скрылись на северо-востоке, а на юге, поросший лесом, холмился берег, сливавшийся почти неразличимо с синевой моря и неба.