Кентерберийские рассказы

Твою вручаю душу я ему,—

Сегодня в вечную ты канешь тьму».

Я думаю, и нянька не могла бы

Без ужаса на это все взирать

И стон бы издала, хотя бы слабый.

Так как же тут должна была б кричать

И корчиться от мук родная мать!

Но нет, без слез дворецкому вручила

Гризельда дочь и так проговорила:

«Исполните же данный вам приказ.

Лишь об одном, коль нет на то запрета

От государя, умоляю вас:

Предайте погребенью тельце это,

Чтоб уберечь от псов и птиц». Ответа

Дворецкий не дал, — он без лишних слов

Ребенка подхватил и был таков.

Явившись к государю, он подробно

Все то, что было ночью, описал:

Слова Гризельды, взор ее беззлобный,

Потом ему ребенка в руки дал.

Маркграф смутился, но менять не стал

Своих намерений: владыкам мало

Свои намеренья менять пристало.

Он приказал дворецкому тайком,—

Ребенка спеленав и осторожно

Вложив в корзину, — государев дом

Покинуть с этой ношей неотложно;

Потом, под страхом смерти непреложной,

Ему велел от любопытных глаз

Себя оберегать на этот раз.

К сестре в Болонью, жившей там графине

Да Панико,[246] дворецкому приказ

Дал государь доставить дочь в корзине,

С тем чтоб графиня добрая тотчас

За воспитанье девочки взялась,

Ни перед кем не открывая тайны

Своей питомицы необычайной.

Все выполнил дворецкий в краткий срок.

Но мы к маркграфу возвратимся снова.

Он за женой следил, как только мог,

Не выдаст ли движенье, взор иль слово

В ее душе чего-нибудь дурного.

Следил напрасно, — как досель, она

Была смиренья кроткого полна.

Все так же по хозяйству хлопотала.

Была в беседах с мужем весела,

И никакая тень не омрачала

Ее всегда спокойного чела:

Такою же осталась, как была.

О дочери — как будто и забыла,

Как имя ей, — она не говорила.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прошло четыре года, и опять

Гризельда родила маркграфу чадо.

На этот раз им божья благодать

Послала мальчика, очей усладу,—

И населенье края было радо

Наследнику не менее отца;

Все благодарно славили творца.

Когда ребенок под дворцовым кровом

Подрос и грудь сосать уж перестал,

Жену подвергнуть испытаньям новым

Маркграф жестокосердный пожелал.;

Ах, не довольно ль он ее пытал?

Но таковы мужья: к жене смиренной

Они безжалостны обыкновенно.

«Жена! — сказал он, — что наш брак, увы,

Не по душе народу, вам известно;

С тех пор как сыном разрешились вы,

Народный ропот слышен повсеместно.

Он тяготит меня, признаюсь честно.

Когда я слышу, как шумит народ,

Порой отчаянье меня берет.

Все говорят: «Когда настанет время

Маркграфу умереть, взойдет на трон

Мужицкое Яниколино семя.

Других потомков не оставил он»,

Я этим ропотом весьма смущен,

И, хоть в глаза мне говорят иное,

Что толку? Нет душе моей покоя.

Но я хочу с народом жить в ладу,

Поэтому решение такое

Мной принято: мальца я уведу

И поступлю с ним, как с его сестрою.

Решил я также, что от вас не скрою

Свой замысел, а подготовлю вас.

Прошу послушной быть и в этот раз».

Гризельда, выслушав, проговорила:

«Всегда и ныне мой ответ один:

Что вам угодно, мне тем самым мило,

Пускай умрут и дочь моя, и сын

По вашему приказу, господин;

Роптать не буду, лишь скажу, что дети

Скорбь принесли мне, горшую на свете.

Распоряжайтесь вашею рабой.

Ах, не советовать, должна молчать я!

В тот день, как взяли вы меня с собой,

Я дома сбросила не только платье,

Но и свободу. Вся я без изъятья

Принадлежу лишь вам. Любой приказ,

Любой запрет всегда приму от вас.

Когда бы ваша воля мне заране

Была известна, я навстречу ей

Пошла б, не ожидая приказаний.

Ее теперь я знаю, и — ей-ей! —

Лишь послушание в душе моей.

Коль смерть моя была бы вам полезна,

Она была б мила мне и любезна.

Что смерть? В сравненье не идет она

С любовью к вам». Маркграфа столь покорный

Ответ смутил. Он видел, что жена

К нему полна любовью непритворной,

И очи опустил. Хотя бесспорно

Он был растроган, все ж он вышел вон,

Вид сделав, что тоскою омрачен.

И вот дворецкий, — тот, что так безбожно

Когда-то у Гризельды отнял дочь,—

Еще наглей, коль быть наглей возможно,

Теперь унес красавца сына прочь.

Бедняжка мать безропотно, точь-в-точь

Как и тогда, дитя благословила

И нежно поцелуями покрыла.

О том лишь попросила, чтобы труп

Ее сыночка в землю схоронили,

Дабы ни птичий клюв, ни песий зуб

Не тронули укрытого в могиле.

Не дав ответа и еще унылей

Взглянув на мать, дворецкий вышел вон.

И был в Болонью мальчик отвезен.

Терпение Гризельды изумляло

Все больше мужа. Если б он не знал,

Какую страстную любовь питала

Гризельда к детям, то бы думать стал,

Что крови дух ее давно алкал

И что ей служат маской лицемерной

Повадки и слова супруги верной.

Но он отлично знал, что лишь он сам,

Лишь он один дороже ей, чем дети.

И вот спросить хотел бы я у дам:

Что дать могли ему все пытки эти?

Какой еще суровый муж на свете

Испытывать мог хуже женин нрав?

Но на своем стоять решил маркграф.

Он был одним из тех людей, которым

Отречься от своих решений — яд;

Им это худшим кажется позором,

И на своем они всегда стоят,

Как будто разум их в тиски зажат.

Решив жену подвергнуть испытанью,

Все дальше шел маркграф без колебанья.

Он за женой следил во все глаза,

Не выдаст ли в ней слово, иль движенье,

Иль тайно оброненная слеза

По отношенью к мужу раздраженья.

Но все напрасно, — то же выраженье

Любви сияло на лице у ней,