Кесарево свечение

Я сбросил ноги с валика дивана и встал, демонстрируя нетвердую готовность, но твердую несгибаемость. Мы двинулись вдвоем мимо дремотных родственников и чуть постанывающих больных, ожидавших своей очереди в приемном покое, к коридору, ведущему в ярко-белый сектор реанимации.

– Is she getting worse, may I ask?[79] – спросил я, набравшись храбрости.

Она мельком, но с отчетливой строгостью взглянула на меня:

– You’ll get a chance to talk to her doctor, sir. The only thing I can say is that she is on a respirator for the time being.[80]

Все это похоже на приближение развязки, подумал я. Посланница слишком суха и слишком вежлива. Похоже, что понимает свою роль вестницы мрака. Даже не притормозив, она задала свой вопрос:

– Excuse me, sir, are you aware that a dead scolopendrus has sticked to your sole?[81] – Ее глаз на миг повернулся ко мне с безучастным любопытством синицы. Я приотстал и, по-дурацки припрыгивая, осмотрел свои подошвы – и левую, и правую. Никакой сколопендры на них не было. Наверное, отпала. Или эта сивилла что-то другое – фонетически близкое – имела в виду? Тут мы вошли в обширную палату, в середине которой под простыней лежала Любка; нижняя часть ее лица была прикрыта пластмассовой маской.

Вообще-то, она лежала, как труп. В торчащих из-под простыни конечностях не было жизни. Лицо напоминало грубую лепку по мылу. Только грудь вздымалась, как бы демонстрируя жизнь, но это работал респиратор. Наблюдательная сестрица куда-то исчезла. Я стоял в одиночестве перед проколотым иглами и опутанным трубками телом Любки Незабываемой. Глаза ее были как будто зажаты контрактурой. Похоже, что я опоздал на последнее свидание. В комнату вошли два врача. В одном из них я узнал того, со «скорой», который интересовался моей машиной. Второй был постарше – сухощавый лорд медицины. Первый улыбнулся мне, как старому знакомому

– This is that Mr Vaksisakis I told you about, – сказал он старшему.

– Is she dead? – спросил я и, услышав себя со стороны, удивился странному светскому тону вопроса.

Доктор Рекс (так гласила его планка на груди халата) улыбнулся и окинул взглядом пульсирующие цифрами и катящиеся зубцами панели приборов.

– Just the other way around, sir. She’s coming back. In ten minutes we’ll pronounce her in a stable condition. Hey, Ljubby! – громко позвал он.

Неожиданно для меня она открыла глаза и осмотрела нашу группу совершенно осмысленным взглядом. Морщины вокруг ее глаз шевельнулись, как будто она сказала в мой адрес что-то ласковое.

– Are you all Greek, folks? – полюбопытствовал молодой док.

– Almost, – сказал я.

Оба доктора рассмеялись.

– Almost doesn’t count,[82] – сказал молодой. И они снова рассмеялись.

Слово almost, очевидно, напомнило им что-то смешное из внутреннего обихода. Они отвели меня к стене и объяснили ситуацию. Куда ни кинь, получалось так, что мистер Ваксисакис, случайно заехав к миссис Эндриканисус-Гоурелли, спас ей жизнь. Вызвав рвоту и отторжение основной массы пилюль, спаситель уменьшил дозу интоксикации в 6,5 раза. Такая точность? Да-да, вот именно в 6,5 раза. Разрешите полюбопытствовать, какой специфике вашего опыта мы обязаны таким исходом? Это флот, сказал я, но не стал уточнять. Они похлопали в ладоши. Браво! Греческий флот – это awesome, это грозно!

Немало все-таки успело всосаться в стенки желудка нашей пациентки. Временами появлялись симптомы угнетения дыхания и фибрилляции сердца. Вот почему решено было поставить ее на респиратор. Сейчас опасность уже позади. Через полчаса она будет переведена на более мягкий режим, и вы сможете даже обменяться парой-другой фраз.

Через полчаса респиратор был удален. Теперь она полусидела среди подушек. Капельница все еще стояла за ее спиной.

«Эй! – сказал я ей. – Любка-Любка-Потеряла-Юбку!»

Она ответила еле слышно: «Стас, я люблю только тебя и Бульонского».

«Бульонский достоин твоей любви, а я не очень».

Мы улыбнулись друг другу. Она закашлялась: видимо, гортань сильно саднило после трубки. Лицо ее сморщилось и сделалось почти неузнаваемым. Неузнаваемая Незабываемая. Я мог бы еще посидеть возле ее кровати, обмениваясь улыбками и ободряющими фразами, однако я сделал жест «тебе нужен покой», потом другой – «я буду поблизости» и вышел из палаты почти на цыпочках, хотя там не было никого, кого могли бы разбудить обычные шаги. На пороге оглянулся. Она снова улыбнулась, расплылась всем мылом своего теперешнего лица.

Еще немного психреализма

Я вышел на паркинг-лот. После искусственной прохлады госпиталя меня почему-то чрезвычайно удивила сильная жара. Странными показались тяжелые зеленые кроны огромных деревьев и налитые чашки цветов магнолии, как будто я должен был выйти не в июнь, а в ноябрь.