Кэтрин

Но мистер Макшейн, подобно корсару Конраду, [52] на тысячу пороков имел одну добродетель — уменье хранить верность тому, кто был его нанимателем в данное время; рассказывают — к чести его или не к чести, судите сами, — что некий лорд послал его однажды избить одного roturier[53], ставшего его милости поперек дороги в любовных делах; и когда последний пытался уйти от расправы, предлагая ему денег больше, нежели было предложено лордом, Макшейн отказался наотрез и исполнил поручение со всей тщательностью, как того требовал долг чести и дружбы. Прапорщик сам любил повествовать об этом случае с немалой долей самодовольства; а когда, после поспешного бегства из Лондона, они с Броком занялись своим мошенническим промыслом, он с готовностью признал Брока старшим и начальником, звал его не иначе как майором, и во всем ему подчинялся, ошибаясь только спьяну или по глупости. Откуда-то взялось у него представление, — быть может, не вовсе безосновательное, — что нынешнее его занятие есть та же военная служба и находится в полном соответствии с законами чести. Грабеж называл он захватом трофеев, а виселица была в его глазах жестоким и подлым злоупотреблением со стороны противника, за которое тому следовало не давать спуску.

Остальные двое участников предприятия были для мистера Брока совершенно чужими людьми, и он никак не решился бы доверить кому-либо из них столь деликатное поручение, а тем паче ту изрядную сумму денег, которую предстояло привезти. Они было, в свою очередь, как ни странно, выказали некоторое недоверие к мистеру Броку; но Брок вытащил из кошелька пять гиней и вручил хозяйке харчевни в качестве залога за Макшейна; после чего сей последний оседлал лошадь бедняги Хэйса и на ней отправился к родителям злополучного молодого человека. Внушительное зрелище являл собою полномочный посол воровской шайки в своем линялом голубом мундире с оранжевой выпушкой, в высоченных ботфортах, незнакомых с ваксою, при шпаге с чашкой и в потертой шляпе, лихо заломленной поверх всклокоченного парика, когда выезжал из харчевни «Три Грача», держа путь в родную деревню Хэйса.

От Вустера до упомянутой деревни было восемнадцать миль; но мистер Макшейн преодолел это расстояние, не сбившись с пути и, что еще важней, не напившись (на сей счет ему было сделано строжайшее внушение). Разыскать дом Хэйсов не представляло для него труда, ибо лошадь Джона прямехонько туда и затрусила. Появление знакомого серого меринка, на котором сидел кто-то чужой, немало удивило миссис Хэйс, сидевшую у дверей с вязаньем.

Макшейн проворно спешился и, как только его ноги коснулись земли, щелкнул каблуками и отвесил миссис Хэйс церемонный поклон; после чего, прижав к сердцу свою засаленную шляпу и едва не смазав старушку по носу париком, осведомился, не имеет ли он честь «лицезреть почтеннейшую миссис Хэйс?».

Ответ был дан утвердительный, и тогда он спросил, — нет ли в доме мальчишки на побегушках, который «отвел бы лошадь в стойло», не найдется ли «стакана лимонаду или кислого молока промочить горло с дороги» и, наконец, не уделит ли ему «миссис Хэйс и ее супруг несколько минут для беседы об одном деликатном и важном предмете». Что это за предмет, мистер Макшейн не стал говорить в ожидании, когда его просьбы будут исполнены. Но вот наконец и о лошади и о всаднике позаботились должным образом, мистер Хэйс явился из своей мастерской, а миссис Хэйс тем временем не на шутку растревожилась за судьбу обожаемого сына.

— Где он? Что с ним? Жив ли он? — спрашивала старушка. — О, горе, наверно, его нет в живых!

— Да нет же, сударыня, вы напрасно беспокоитесь; сын ваш жив и здоров.

— Ах, слава тебе господи!

— Но весьма удручен духом. Грех да беда на кого не живет, сударыня; вот и с вашим сыном приключилась небольшая неприятность.

И мистер Макшейн извлек на свет собственноручное письмо Джона Хэйса, копией которого нам посчастливилось запастись. Вот что было написано в этом письме:

«Почтеннейшие батюшка и матушка! Податель сего — добрый человек, и он знает, в какую я попал беду. Вчера в сем городе встретился я с некими господами, состоящими на службе ее величества, и, выпивши в их компании, согласился завербоватца и взял от них деньги. После я пожалел об этом и хотел убежать, но меня не пустили, и тут я имел нещастье ударить офицера, своего начальника, за что по военным законам полагаитца смертная Казнь. Но если я заплачу двадцать гиней, то все обойдетца. Каковые деньги вручите подателю, а иначе меня растреляют не пожже как во Вторник утром. С чем и остаюсь любящий вас сын

Джон Хэйс.

Писано в тюрьме в Бристоле

в злощастный для меня понедельник».

На миссис Хэйс это горестное послание произвело именно то действие, на которое и было рассчитано; она тут же готова была броситься к сундуку за деньгами, потребными для выкупа любимого сыночка. Но старый плотник оказался более подозрительным.

— Я ведь вас не знаю, сэр, — сказал он послу.

— Вы не доверряете моей чести, сэр? — грозно вскричал прапорщик.