КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1

— Я принес тебе выловленного два часа назад и только что сваренного вкрутую омара. — Юджин улыбнулся и вытащил из бумажного пакета огромный сверток, бока которого были уже основательно промаслены.

— Что мне с ним делать, милый? Я даже не знаю, как с ним обращаться.

— По-человечески.

— Если по-человечески, то его надо выпустить обратно в океан.

— Увы, его уже сварили вкрутую, и он лишен возможности оценить твое благородство.

— Что же мне с ним делать?

— Съесть.

— Съесть?

— Ага! Причем как можно скорее, пока он не остыл.

— Это слишком экзотично и слишком много для одной женщины. Тем более что я по-прежнему мечтаю похудеть на десяток килограмм.

— А он рассчитан на двоих, Вэл.

— То есть на нас, милый?

— Конечно!

— Тогда снимай пальто и давай съедим твое ни в чем не повинное членистоногое вместе.

— Я не могу, Вэл. Мне уже пора идти. А ты ешь его и думай…

— О чем думать, Юджин?

— О том, что мы сидим рядом в красивом и уютном ресторане. Играет тихая музыка, ты одета в то самое черное платье, в котором мы впервые пошли в ресторан. Помнишь, в Буэнос-Айресе?..

— Ты ведешь себя, как садист.

— Я веду себя, как мазохист.

— Уходи.

— Я люблю тебя!

— Уходи, Юджин. И забери с собой этого монстра с клещами! Мне кажется, когда я его разверну, то увижу автопортрет.

— Ты выглядишь намного привлекательнее.

— Это потому, что меня еще не сварили в крутом кипятке! Пока не сварили!..

И он ушел.

Чтобы появиться еще дважды в течение этих одиннадцати дней — на несколько минут, с какой-то ерундой в качестве подарка или черт его знает чего еще. И с каждым разом его поведение все больше и больше напоминало мне вкрадчивые, предупредительные манеры профессионального консультанта немноголюдной и респектабельной клиники для жертв запущенной шизофрении, обязанного по долгу службы хотя бы изредка встречаться с особо тяжелой, практически безнадежной, пациенткой, которую он терпит исключительно потому, что весьма неосмотрительно дал в свое время клятву Гиппократа.

То есть со мной.

После таких открытий у меня обычно возникало острое желание тут же ринуться под душ, дать волю самому мощному напору воды, от которого начинают судорожно гудеть и захлебываться хромированные трубы, и реветь в унисон с этой миниатюрной Ниагарой на семьдесят процентов состоящей из воды и на тридцать — из собственных слез.

Конечно же, я все понимала,

Все!

И что меня вытащили из глубочайшего дерьма, и что из-за меня рисковали жизнью десятки людей, и что после всего случившегося я просто обязана с утра пораньше не зубы чистить и не лежать, раскинув руки и уставившись в одну точку на потолке, а срочно оборудовать в одном из углов комнаты стационарное святилище и ставить свечку, благодаря Создателя за свое непостижимое, невероятное спасение… Но виноватое выражение глаз этого доброго, умного и красивого мужчины, для которого я могла бы сделать все, что угодно, и которого — о, ужас! — я начинала постепенно ненавидеть, по-садистски медленно, мучительно убивало меня. Я чувствовала, что совершенно незаслуженно, по-склочному, в духе самых мерзких разборок в очереди за дефицитной польской косметикой, уже практически готова обвинить Юджина во всем, что со мной произошло. Его тщательно скрываемая, а потому так явно бросавшаяся в глаза виноватая нежность раздражала меня. Мне казалось тогда, что это вовсе не та нежность действительно влюбленного в тебя мужчины, которая растворяла мою душу в страшные моменты испытаний, выпавших на нашу долю. То было нечто принципиально другое — обреченное, вымученное, словно накануне чего-то неизбежного, страшного… Может быть, тогда, как-то сразу переместившись из бурлящего кратера событий в могильную тишину и обреченность домашнего ареста, все это мне только казалось. Допускаю, что я и в самом деле была чрезмерно озлоблена, затравлена, а мои нервы нуждались в длительном стационарном лечении в условиях полной изоляции и активной психотерапии… Однако я ничего не могла с собой поделать и с ужасом чувствовала, что еще немного, буквально самую малость, — и вся эта убивающая душу неопределенность, этот совершенно чуждый мне, вызывающий озлобленную чесотку, гостиничный комфорт, это тупое, неведомо кем санкционированное бездействие и острожалящее раздражение, постепенно переполнявшие меня изнутри, выплеснутся на его ни в чем не повинную голову.

И это уже точно будет полный цугцванг.

…Когда он пришел в последний раз, я смотрела какую- то передачу по телевизору и даже не повернула голову в сторону человека, еще совсем недавно вызывавшего во мне бурю эмоций.

— Ты плохо себя чувствуешь? — в его голосе сквозили нотки искренней заботы о моем здоровье.

— Плохо себя чувствуешь ты, — ответила я, не отрываясь от экрана. — Я же чувствую себя как обычно отвратительно.

— Осталось совсем немного… — Не приближаясь, он стоял в двух метрах от двери, пытаясь сориентироваться в моем нынешнем настроении и явно не желая обострять обстановку.

— Ты забежал, чтобы сообщить мне эту потрясающую новость?

— Я забежал, чтобы увидеть тебя, Вэл.

— Имеешь разрешение? Санкции? Приказ?