КГБ в смокинге. Книга 2

— Взвожу курок…

Он судорожно сглотнул слюну.

— Грохочет выстрел — ба-бах! — и вы, раскинув руки, валитесь на спину! Прямо здесь, в хорошем французском ресторане. Вот стыдобушки будет вашей конторе… Нет-нет, вы так хорошо пили пиво. Продолжайте.

Мой улыбчивый собеседник, надо признать, не столько испугался, сколько встревожился. Он сжал свой бокал двумя руками.

— Резвитесь, Валентина Васильевна?

— Резвлюсь. А почему бы и не порезвиться напоследок? Сейчас здесь будет не до смеха. Всем. Ну и мне, конечно. Но вам, уважаемый любитель пива, будет хуже всех.

Он, наверное, уже понял, что имеет дело с совершенно сбрендившей бабой, и решил поставить точки над «i».

— Скажу вам честно, Мальцева: вы меня уже не интересуете. Я вами разочарован.

— Так быстро?

— Да. Вы интересовали меня до того момента, пока я не увидел вас за этим столиком. А глупости вы болтаете, как я понимаю, либо со страху, либо потому, что элементарно переели. Жаль. Мне говорили, что вы умная женщина.

— Кто?

— Вы.

— Я спрашиваю, кто вам это сказал?

— Люди, которые хорошо вас знают.

— Ну-ну… — я снова взялась за торт.

— Так вы не хотите ответить, когда должен подойти Мишин?

— Кто это? — потревоженное творение чешских кондитеров из шоколада и взбитых сливок вызывало во мне дурнотное головокружение. Почему-то вспомнился анекдот о госте, у которого спросили, сколько ложек сахара насыпать ему в чай, и который ответил: «Восемь. Я не люблю очень сладкий». — Послушайте, Анатолий, вы мне надоели!..

Я чувствовала, что время, отведенное Витяней для его конспиративных дел, из-за которых, собственно, я и была сослана в ресторан, истекало. Тот факт, что этот хмырь по-прежнему сидел напротив и с удручающим упорством пил из меня кровь, однозначно свидетельствовал, что Витяня все еще где-то гуляет. Иначе к чему был весь этот ресторанный допрос с гастрономическим пристрастием? С другой стороны, тактика, которой я придерживалась в навязанной мне беседе, была настолько примитивной, бездарной и, главное, лишенной хоть каких-нибудь перспектив, что мне и самой становилось не по себе. В голову не приходил даже классический женский вопрос: «А что потом?» Потому что ответ я знала…

— Я бы оч-чень хотел («оч-чень» он произнес именно так, словно причмокивал в предвкушении маминого обеда с блинчиками), чтобы вы правильно поняли ситуацию… От этого многое зависит. И прежде всего — ваша личная судьба. Не могу поверить в то, что она вас не волнует.

— Она меня волнует даже больше, чем вы можете вообразить, — вставила я.

— Ну вот. Тогда прошу вас взвесить следующие обстоятельства. Ресторан оцеплен, все подходы к Ратушной площади контролируются специальными нарядами. Мне важно знать: куда отправился Мишин, а также куда и когда он должен вернуться? Сюда? Или вы договорились о другом месте встречи? Где это место? На который час вы назначили рандеву? Если вы сейчас не ответите мне, то автоматически возьмете на себя ответственность за все, что может произойти…

— То есть если завтра кто-нибудь оторвет яйца Густаву Гусаку, в этом тоже буду виновата я?

— Оставьте в покое Гусака! — поморщился Анатолий. — Но если кто-нибудь из тех молодых ребят, что стоят сейчас в оцеплении, — а среди них есть и женатые люди, отцы семейств, кормильцы, можно сказать, — получит пулю в лоб от вашего дружка, эта жертва будет на вашей совести. Подумайте как следует, Валентина Васильевна, и ответьте мне…

Возможно, загни он такую тираду пару месяцев назад, я бы еще поверила в его довольно убедительный гражданский пафос. Но сейчас… Я знала, что обречена. Говорю об этом без всякого вставания на цыпочки. Тем, кто читает эти строки, вполне может показаться, что слово «обречена» вырвано из какой-нибудь советской мелодрамы первых послевоенных лет и пышет этаким демонстративным героизмом. На самом же деле я произнесла его про себя с ощущением ужасной, окончательной усталости. В конце концов, если в течение определенного отрезка времени методично и целенаправленно готовить человека к смерти, то даже самый отчаянный жизнелюб и оптимист постепенно привыкнет к этой противоестественной перспективе, и сама смерть уже не будет представляться ему чем-то немыслимым. Это как покупать в кассе «Аэрофлота» билет на Тамбов, в котором точно указана дата вылета. Вам же не кажется странным, что вы вылетаете именно в этот день. А если бы на таких же билетах с небрежно прорезанным аппендиксом цены проставлялась точная дата вашей смерти, а вместо номера рейса — адрес организации, где приговор будет приведен в исполнение? В первый раз — невообразимо, дико, нелепо, в сотый — тревожно, дискомфортно, в тысячный — привычно, нормально. Когда, говорите, умирать? Двадцатого?