KGBT+ (КГБТ+)

Вернее, не мне. То, что я прежде полагал движениями своего духа, возникало непонятно где по неизвестной причине. Я целиком состоял из сигналов и зарниц, приходящих из неведомого, и мои рефлексии и прозрения — верные и неверные, умные и глупые — прибывали оттуда же. Все мои «решения» тоже.

Мое чувство «себя» не было ни истиной, ни заблуждением. Оно было наваждением, но не моим. Все это приходило из неизвестности, и у меня не было никакой власти над происходящим. Была лишь иллюзия контроля, которую делали в той же лавке.

Меня, как истребитель «Оскар», ежесекундно собирали из готовых деталей, доставленных на завод из секретной локации, и мое упорное непонимание этого обстоятельства входило в комплект поставки. Меня, можно сказать, имитировали вместе с моей свободной волей, с моей верой в то, что я есть делатель и думатель (заимствую эти слова у монаха-бирманца), и даже мои прозрения по этому поводу были такой же фабричной поставкой. Но обижаться я не мог: таков оказался единственный способ возникновения и существования в этом мире.

Все происходило само.

Я был, конечно, знаком с похожими воззрениями и прежде — во всяком случае, в их поэтическом аспекте. И примерял их к себе. Человек — просто кукла, танцующая на веревочках в лучах софитов, думал я в юности, понимать это и есть мудрость.

Но прежде я не видел, что само подобное понимание (плюс сопутствующее ему тонкое самодовольство) тоже рождается не во мне, а в создающих куклу прожекторах.

И даже теперь, когда я окончательно перестал принимать этот вихрь безличного света за «себя», причина опять была не во мне, а в источнике. Тень могла понять, что она тень, только если этого хотел свет…

Но что такое источник? Не есть ли это бог европейской культуры? Что это за материал, из которого сделана реальность? Кто ею управляет? Зачем и кому нужна иллюзия мира, населенного толпой галлюцинирующих фантомов?

Я, конечно, задал все эти вопросы монаху, чем сильно его развеселил.

— Уж кто-кто, — сказал он, — а вы должны знать, что Будда не отвечал на вопросы относительно источника мироздания и его цели. Он был практиком. Другими словами, его интересовало не то, откуда приходят эти, как вы говорите, зарницы и вспышки, а как, наблюдая за ними, прекратить страдание.

— Да, — согласился я, — конечно. Но были, наверно, и мудрецы, использовавшие это знание для каких-то иных целей.

Монах посмотрел на меня с любопытством.

— Верно, в древности они были. Но даже эти мудрецы не гадали о непостижимом. Они просто пользовались тем, что им удавалось подглядеть. Подобный прагматизм, кстати, существовал не только в Азии. Вы, я полагаю, знакомы с греческой философией?

— Почему вы так думаете?

— Говоря о приходящем из непонятного измерения свете, вы почти повторили «Пещеру» Платона.

— А что это такое? — спросил я. Монах засмеялся.

— Платон первым описал универсальное для всех культур и эпох прозрение в нашу природу, которое вы пережили. Но есть и более интересные параллели. Через пару столетий после Будды в Греции жил Пиррон из Элиса. Первый философ-скептик — в современном курсе философии ему уделяют всего несколько минут. Пиррон говорил так: «Я воздерживаюсь от любых оценок и суждений, ограничивая себя простым восприятием объектов и феноменов по мере их появления. Независимо от того, чем они являются на самом деле, так можно избежать душевного неустройства и обрести неколебимое спокойствие духа…» Похоже на подход Будды, не правда ли?

— Да, — согласился я. — Я не читал Платона, но знаю про него, конечно. А про второго философа не слышал. Это действительно оригинальная европейская мысль?

— Про Пиррона говорили, что он набрался мудрости в Индии, куда попал с солдатами Александра.

— Это маловероятно, — сказал я. — Индийские аскеты вряд ли сумели бы обучить греческого солдата тонкостям своих доктрин — английского языка тогда не было. Да и зачем?

Монах улыбнулся.

— Возможно, в древности такое понимание витало в воздухе.

После этого разговора я получил от монаха новые инструкции, изменил свою медитацию, и реальность повернулась ко мне еще одной неожиданной стороной…

Так повторялось несколько раз, но не буду обременять читателя деталями.

* * *

Примерно через месяц после начала интенсивной практики я проснулся дождливым утром с мыслью, что скоро умру.

Меня мучило эхо сновидения, важного и точного. Я знал, что моя судьба решена. Но само содержание сна начисто стерлось из памяти. Единственное, что я помнил — это слово «Гуаданканал».

Я знал, конечно, про захваченный нами остров недалеко от Новой Гвинеи. Кто-то говорил мне, что наши войска строят там аэродром.

Встретившись с монахом, я сказал, что чувствую близость смерти.

— Смерть — естественная граница телесного опыта, — ответил монах. — Вы умрете, как и все. Практика позволяет яснее ощутить приближение этого момента. Сейчас идет война. Смерть приплывает по воде и прилетает на крыльях…

Эти слова словно сдернули с моей памяти вуаль, и я вспомнил свой сон.