Хабаров. Амурский землепроходец

Палицын внимательно выслушал Хабарова, не перебивал, поинтересовался, каковы, по мнению Ерофея Павловича, перспективы дальнейшего промысла пушного зверя в том крае, и наконец сказал многозначительно:

   — А теперь, Ерофей Павлович, шагай к таможенникам. Отчитайся, а потом приходи ко мне. Дело к тебе будет. Ты ведь у нас грамотей?

Последние слова воеводы Хабарова озадачили. Мало ли какое дело могло найтись к прибывшему из дальнего похода промышленнику? А вот с какой стати воевода спросил у Ерофея, грамотен ли он, этого Хабаров никак не мог понять.

Поселились ватажники, возвратившиеся из похода, у того же псаломщика. Узнали от него, что воеводы не ладят меж собой и, бывает, выносят сор из избы. Палицын вроде бы мужик неплохой, приветлив, людей не обижает, каждого выслушает, а вот его напарник груб, невыдержан. К тому же Кокорев зело корыстолюбив, всякий раз норовит сорвать с промышленника, возвратившегося с промыслов, немалый куш. Псаломщик предупредил Хабарова, чтобы был начеку, коли имеешь дело с этим воеводой.

Таможенный пристав придирчиво проверял привезённую добычу, пересчитал шкурки, составлявшие долю Хабаровых и каждого из ватажников. Отсчитал шкурки, которые надлежало внести в казну в качестве таможенного сбора. Какая-то недобрая ухмылка пристава, которую тот прятал в щетинистых усах, настораживала Ерофея Павловича. Казалось, эта ухмылка говорила о лживости и неискренности пристава. На следующий день он, встретив Хабарова на улице Мангазеи, с той же ухмылкой сказал:

   — Зашёл бы к воеводе Кокореву.

   — Могу спросить, а зачем я понадобился ему?

   — Он мне об этом не говорил, но стало быть, дело есть к тебе.

Хабаров вынужден был повиноваться и направился к воеводским палатам, представлявшим собой продолговатый бревенчатый дом на высокой подклети, в которой располагались слуги и стражники. Фасад дома украшали резные карнизы и оконные наличники. К основному этажу вела наружная лестница с гульбищем. Центральную часть дома занимала просторная комната для приёмов и официальных церемоний. Из неё вели двери в правую и левую половины, где были личные покои одного и другого воеводы.

Кокорев встретил Хабарова колючим, пронизывающим взглядом.

   — Много ли соболей напромышлял? — спросил воевода.

   — Слава Богу. За всю добычу таможенный сбор внёс.

   — И это всё?

   — А что ещё с меня причитается?

   — Воеводы-то о тебе заботятся, Мангазейской землёй управляют, силы свои тратят. Это ты принимаешь во внимание.

   — Поясни, батюшка, что и как я должен принять во внимание?

   — А ты сам не ведаешь? Не считаешь ли нужным отблагодарить воеводу за труды его неустанные?

   — Ей-богу, не ведаю.

   — Разумею, что добыча твоя была велика. Коли подаришь два десятка шкурок, не обеднеешь.

   — Ого! Два десятка... Это же...

   — Это скромный подарок, который устроил бы меня. И пусть люди твои подумают. Тебя проводит до дома мой человек. С ним и можешь передать мне подарок.

Ерофей Павлович был возмущён откровенным вымогательством со стороны воеводы, но понимал, что открыто возмущаться этим вымогательством, протестовать, выступать обличителем безнадёжно. У воеводы власть, хотя и не полная, разделённая с другим воеводой. У Кокорева есть возможность заключить ослушника в арестантскую избу и даже подвергнуть пытке. Всё, что смог сделать Хабаров в качестве протеста, — это передать воеводе не двадцать шкурок, которые Кокорев требовал, а только семнадцать, но на большее не решился.

Вымогал Кокорев соболиные шкурки и у ватажников. Те не скрывали своего возмущения. Фаддей и два других ватажника из Тобольска не пожелали оставаться на службе у Хабарова на следующий сезон. Фаддей обратился к Ерофею Павловичу с такими словами:

   — Не взыщи, Ерофеюшка... не гневайся на ватажников твоих. Рады бы по-прежнему служить тебе. Да вот мздоимец, аспид окаянный на нашем пути оказался. Пусть его Господь Бог накажет.

   — С чем же пришли ко мне?

   — Посоветовались мы промеж собой и решились тронуться в обратный путь, как только реки вскроются.

   — Поступайте, как вам совесть подсказывает. А я вами зело довольным остаюсь. И с болью в сердце расстаюсь с вами.

   — И мы можем то же самое сказать.

С тревожным ожиданием Ерофей Павлович шёл на встречу с Палицыным. Задавал себе вопрос — неужели и этот окажется корыстолюбцем и вымогателем. Вроде бы не чета Кокореву. А всё же... в душу к человеку не заглянешь.

Палицын начал со слов:

   — Помнится, ты говорил нам, Ерофей Павлович, что горазд в грамоте.

   — Не то чтоб зело горазд, а по складам Библию аль Четьи-Минеи прочесть сумею. И бумагу деловую составлю.

   — Это хорошо, коль бумагу деловую составишь. Прочти-ка мне вот это.

Палицын протянул Ерофею Павловичу увесистую книгу в кожаном переплёте с медными застёжками. Это оказались жития святых. Текст книги был рукописный, а не печатный. Писец выписывал буквы с затейливыми завитками.

Ерофей Павлович, напрягаясь, начал читать не очень уверенно, несколько раз спотыкался, но постепенно, строка за строкой, обрёл уверенность и стал читать быстрее.