Хадж во имя дьявола

Я удивлялся деду Митяю, как он терпит. Я просто не мог себе этого представить. Я тут же вспомнил, как кузнец Архип, рискуя жизнью, спасал кошку на горящей крыше, и в то же время подпер колом двери, где спали опившиеся чиновники…

Но то, что произошло потом, показало, что и заяц, схваченный орлом, сопротивляется. А Малаховы… Что о них говорить! Сволочь ни от чего не зависит, чтоб быть сволочью.

На Колыме, где таких дневальных, как Митяй, было много, существовал один неписаный закон: платить дневальному по двадцать пять рублей в месяц — на шильце, на мыльце, на курево… Если говорить о цене, то это, мягко говоря, необременительно. Малаховы вдвоем получали, этак, тысяч двадцать. Но Малахов сначала оттянул оплату на год, заявив, что потом это уже будет сумма, потом — до своего отпуска, то есть еще на год. Отпуск с оплаченным выездом на материк давали раз в три года. Но тогда набегало уже шестьсот рублей… Это уже сумма.

И вот семейство Малаховых собралось в отпуск на материк. Надо было рассчитаться. Конечно, можно было послать Митяя к чертовой матери или куда-нибудь дальше, и Митяй бы не пикнул, проглотил бы и стерпел, он к этому привык — глотать и терпеть. Он кто? Зек. А Малахов — гражданин начальник, ему положено все, а Митяю — только одно: терпеть.

Но Малахов позвонил в лагерь. Что он там говорил, знает один Бог. Митяя срочно законвоировали и посадили в следственный изолятор, а это была уже не шутка. Возможно, Малахов донес, что Митяй ему признался, что от жеребца буденовской породы он, Митяй, хотел добраться до самого маршала или же… Вариантов было много. Стороны-то уж очень неравны.

Сидеть на Колыме в лагере — это, я вам скажу, совсем невеселое занятие. Это, конечно, очень-очень мягко выражаясь, А если еще в изоляторе, да еще в следственном. Дело в том, что инструкции ко всем этим спецместам были очень произвольными. И не то, чтобы их совсем не было, но уж очень много было толкователей, и каждый толковал по-своему.

…И вот тогда Митяй начал стучать в дверь. Потревоженный грохотом надзиратель обалдело взглянул в камеру:

— Ты это что же, сволочь? — А далее следовали выражения, так сказать, на чистейшем французском.

Но Митяй оборвал тираду:

— Мне нужен оперуполномоченный МГБ.

Надзиратель, побагровев от напряжения, замер.

— Уполномоченный МГБ? — шепотом повторил он. — Добро. Сейчас же сообщу. Вот смотри: в двенадцать ты мне сказал, и я тут же пошел докладывать.

В это время Малаховы, развалясь в теплом приисковом автобусе, ехали в Магадан. А в изоляторе, где сидел дядя Митяй, было холодно, и жить там было невозможно. Впрочем, это если взглянуть с позиции, так сказать, штатских. Но холодно там или тепло, а о том, что заключенный из специзолятора потребовал к себе представителя МГБ, докладывали незамедлительно, так сказать, слово и дело государево. Митяй с его требованием стал опасным, и через два часа в тесной, но светлой и не такой холодной комнате веселый молодой человек в штатском сунул в глаза Митяю удостоверение, а потом, налив себе и Митяю чай и подвинув к нему пачку «Беломорканала», усмехнулся:

— Пей, дед, чай, кури и рассказывай, что к чему.

В это время автобус с Малаховыми подъехал к Магадану. На территории порта к ним подошел другой улыбчивый молодой человек, похожий на того, с кем беседовал дед Митяй.

— Прошу предъявить вещи на досмотр.

Малахов пытался скандалить, возмущаться, но его никто не слушал. Чемоданы были вскрыты. В одном из них было пятнадцать килограммов золотого песка, в другом двадцать пять. Итого: сорок, И срок они получили тоже сорок лет на двоих: он — двадцать пять, она — пятнадцать. Он вскорости повесился, разорвав брюки и сплетя из них веревку. А она, спустя года четыре, вышла, уже с чужим, не малаховским ребенком.

Ну конечно, можно сказать, что виноват во всем был Шувалов, который вытащил Малахова из небытия и поставил на путь соблазна. Что и говорить, слаб человек, но не в этом дело. Все дело было в жадности. Митяй все видел, знал и донес, но не потому, что его заботили высокие материи, понятия добра и зла. За его жуткую жизнь воровали много и удачливо. У Митяя саму жизнь украли и ничего. Никто не возмущался. Подумаешь, сорок килограммов какого-то мертвого металла. Но его раздели, положили голого на лед и не давали даже дышать. Что ему было еще делать? Он отплатил им их же монетой. Скупой платит дважды.

Был ли на нем грех, на этом Митяе, рассудит Бог. Он скоро умер, этот маленький высушенный старик, у которого отнимали право дышать. А звали его совсем не Митяй, а Доминик, как того святого на иконе, которого я рассматривал в католическом соборе в Вильнюсе.

18