Хадж во имя дьявола

— Так ты, вроде, горняк и даже цветник? — а потом, после паузы, сказал: — Ну ладно, хватит тут пыжиться. Приезжай к первому сентября, посажу тебя на участок. Ну, и ее привези, ну, скажем, старшей нормировщицей. — И оторвав лист бумаги, размашисто написал: «Малаховых, жену и мужа, беру к себе на прииск».

— Отдашь уполномоченному Дальстроя в Москве. Он отправит. Так и написал: жену и мужа Малаховых.

И Малаховы приехали. Все было так, как и сказал Шувалов. Он сам привез Малаховых на прииск, сам показал им дом, где они будут жить, а потом, уже говоря с Малаховым, внезапно свирепо стукнул кулаком по столу:

— Только смотри, по Сеньке и шапка.

Нет, я не хочу сказать, что он, Лев Шувалов, был к чему-нибудь причастен, он просто привык идти напрямик и очень хорошо понимал людей, то есть знал, кто есть кто.

Однажды я видел, как Шувалов говорил с приисковым кузнецом Андреем, которого за черные, вьющиеся волосы и смуглое, горбоносое лицо звали цыганом. Они говорили на равных, как два очень умных, знающих и уважающих друг друга мужика.

Ну а Малахов… Малахов думал по-другому. С Елены кусок не отпадет. Да и вообще, много таких Елен. Но Шувалов стар, вот-вот… И тогда он, Малахов, может стать начальником прииска. А далее вообще открывались блестящие перспективы. В главке служил Медынский, а у него дочь — нежная, как нарцисс, Юлия. Но это потом. Смиренный же теляти двух маток сосет, а каждому плоду — свое время.

Только вот одно: они оба работали, Елену часто вызывали в контору, на прииск, а дом стоял неухоженный, холодный, с грязной посудой, несвежим бельем, и становился похожим на какую-то нежилую кладовую. Дом требовал постоянной, круглосуточной топки, иначе стены и углы промерзали насквозь, а на стенах ложился слой снега. Таков мохоплит, старый строительный материал, что-то вроде торфа, из которого здесь, на Колыме, с самого начала строили: мохоплит, толь, дранки, потом штукатурка — и дом готов. Если, конечно, топить. Зима-то длилась десять месяцев. Двадцать, а то и двадцать пять кубов дров.

И кроме того, Елена Малахова на участке была единственной женщиной, других не было. И хотя муж был расчетлив и поэтому покладист, но все же…

На помощь снова пришел Шувалов. Впрочем, он не так уж был и жаден — одно-два совещания в неделю, где должна была присутствовать старший нормировщик участка. Что касается наследства, или, так сказать, преемничества, то Шувалов скорее бы оставил прииск на честного и прямого кузнеца, чем на ражего чинушу Малахова.

Но планы скрывались у каждого где-то там, в глубине, а жизнь оставалась жизнью. Малахову требовалась прислуга обиходить дом, топить печи, стирать, варить обеды. Но для того, чтоб выписать домработницу-женщину, Малахов не дотянул, так сказать, чином не вышел, и Шувалов позвонил в лагерь, который давал прииску рабочую силу.

Начав разговор с какого-то похабного, но очень остроумного анекдота, Шувалов взял, как обыкновенно, быка за рога. «У меня каждой твари — по паре», засмеялся начальник лагеря, а потом, когда Шувалов сказал, хмыкнул в трубку: «Есть у меня один фашисток. Мог бы задешево купить…» — «Да нет, что ты, Лев Тимофеевич, какой там власовец. Фашистик-то у меня деревянненький, по заданию какой-то разведки, не помню, какой, главного жеребца буденовской породы уморил, вот и весь его фашизм».

Короче, рано утречком, в воскресный день, когда супруги Малаховы только встали, начальник режима привел к ним в дом маленького седенького зека, и, называя его дедом Митяем, долго стращал разными карами, если он, фашистская рожа, не поймет ту глубину милости и снисхождения, которое оказывало ему начальство, направив его в дом Малаховых: «Они тебе заместо Бога — и Михаил Иванович, и Елена Владимировна. А ежели что, я тебя быстро в деревянный бушлат одену».

А деревянный бушлат, хотя и модная одежда для тех мест, но… И дед Митяй старался из всех стариковских сил. Он топил печи, драил полы, варил обеды и стирал, стирал все, и особо осторожно стирал тонкое ажурное бельишко своей хозяйки и повелительницы, а та, не стесняясь, шастала в доме в одной комбинашке, смотря на Митяя, как любопытный мальчишка — на ученую обезьяну.

А вообще-то у них была субординация. Михаила Ивановича Митяй так и звал: «гражданин начальник», даже тогда, когда тот, упившись, и в совершенно безобразном виде пролезал мимо него к ведру. А Елена Владимировна, однажды наблюдая, как Митяй моет полы, и увидев его изуродованные и с обрубленными пальцами ноги, ехидно засмеялась: «Бог бестию метит. Разве у людей бывают такие ноги? Надень галоши!»

Я видел этих Малаховых, и ее, и его, и знал, конечно, деда Митяя, но тогда я был еще молод и судил и вкривь, и вкось. Впрочем, о Малаховых однозначно. Что такое, например, начальник лагеря? Разве его можно как-то судить? Он начальник лагеря, и этим сказано все. Разве можно рассуждать о тигре, какой он — злой или добрый? Он никакой, он — просто тигр. Или, допустим, Шувалов. Этот, хоть и начальник, но дело знает туго. Его вообще-то не поймешь, на чьей он стороне. А вот Малаховы…