Хаджибей: роман-трилогия

Де Рибас знал, что солдатам и казакам дают гнилой провиант: муку, смешанную с песком, в которой копошатся черви, и затхлую крупу. Знал и допускал все эти безобразия. Не беспокоило его и то, что зимой, возвратясь с тяжелых работ, полузамерзшие люди спали в сырых нетопленных казармах. Смертность в Одессе среди рядового состава возросла до невиданных размеров. За год команда, в которой находились Яков и Устим, вымерла почти сплошь — уцелело лишь пять человек. Рудой и Добрейко тоже погибли бы, если бы им не помогала Одарка.

Чухрай опять повел торговый обоз. Год выдался неурожайным, и приношения Одарки стали теперь редкими и скудными. Она сама порой голодала, но ее краюха хлеба не раз спасала жизнь арестантам.

Несмотря на эту помощь, они окончательно обессилели и потеряли веру в то, что когда-нибудь их «выкупят» из каторжной неволи. Эту веру в них убило известие о том, что уж год, как Лука Спиридонович собственный корабль завел, а их к себе не забрал. Видно, купцу совсем не нужны ни они, ни их матросские руки. Последняя надежда на свободу исчезла, и Устим перестал сдерживать себя. Он все чаще и чаще вступал в перебранки с ефрейторами, становясь все неистовей после каждого наказания.

Весной 1796 года он грубыми словами обозвал унтера и был отведен на гауптвахту, откуда его, залитого кровью, без сознания, приволокли два гарнизонных солдата и бросили в казарме на пол. Яков уложил Устима на нары. Он невольно подивился, до чего легок стал этот некогда грузный и сильный человек.

В бреду он выкрикивал мятежные слова, пытаясь подняться со своего ложа. Умер Устим к утру.

Лука оплатил счет

После смерти друга отчаяние охватило Якова. Запретные колодники, как тогда называли арестантов, жили в казармах, расположенных недалеко от развалин старой турецкой крепости. В свободные минуты Яков часто смотрел на ее руины. Рассматривая развалины черных стен, он то вспоминал день, когда сбил со шпиля крепостной башни турецкий полумесяц, то обдумывал план побега. Иногда ему хотелось рассказать самому градостроителю господину вице-адмиралу о муках своих. Может, ему неведомо о страданиях народных? Мысль эта так захватила Якова, что он однажды чуть было не бросился на колени перед вице-адмиралом, когда тот шествовал со своей свитой мимо казармы.

Де Рибас торопился осмотреть строительство огромного здания — адмиралтейского управления. Остановили Якова долетевшие до его слуха слова самого вице-адмирала, сказанные молоденькому офицеру:

— Жалость к солдату вредна, мой друг…

Яков оцепенел. Видно, и впрямь он рехнулся с горя, что захотел у панов справедливости искать!..

Неожиданно пришла помощь со стороны тех, в кого он давно уже потерял веру. На этой же неделе к нему пришел вернувшийся из своего чумацкого похода Чухрай. Он был взволнован вестью о том, что Устим умер. Яков никогда еще не видел такого гневного блеска в глазах старого запорожца. Семен торопливо сунул Якову узелок с едой и, буркнув: «Я покажу ему, толстопятому!», ушел.

Позднее Яков узнал, что Семен имел короткую, но горячую беседу с Лукой и говорил с ним предерзко — не как со своим хозяином-благодетелем, а как с человеком, который не выполнил своего обещания.

Решительный тон Семена подействовал на Луку. В его планы совсем не входило ссориться с Чухраем. Старик был ему еще нужен, и, добродушно улыбнувшись, хитрый купец сказал:

— Хорошо, что напомнил. А то, было, позабыл… Что ж, вызволим… Только втолкуй своему Якову, что он мне теперь жизнью обязан. — И Лука приказал казачку привести к себе господина прапорщика Мускули — шкипера и владельца шхуны, которую он зафрактовал у грека для торговых рейсов.

С Мускули, греком, принявшим русское подданство, Лука давно уже вел какие-то коммерческие дела.

На другой день Чухрай опять навестил Якова. Он сообщил ему план побега и передал тоненькую, полую внутри камышовую трубку.

К вечеру, по окончании работ, когда ефрейторы начали строить «запретных колодников» в ряды, чтобы вести их на ночлег в казармы, Яков незаметно соскользнул под настил пристани. Обхватив одну из свай, зажав камышовую трубку в губах, он тихо опустился в спокойную, нагретую за день солнцем воду. Через несколько часов, когда замолк шум поисков, а над морем уже опустилась теплая южная ночь, он услышал мерный скрип уключин. Скоро к молу подошел маленький ялик, и кто-то трижды ударил ладонью о воду. Это был условный сигнал.

Бесшумно разрезая волны, Рудой подплыл к ялику. Чухрай и незнакомый ему коренастый человек молча втащили его в лодку и поплыли к стоящей на рейде шхуне.

Не прошло и часа, как сытно накормленный, одетый в полотняные матросские порты и куртку, Рудой лежал на мягких, пахнущих смолой тюках в трюме шхуны.

Утром его разбудил арапчонок в красной турецкой феске и позвал к шкиперу.

В шкиперской каюте коренастый смуглолицый мужчина, тот самый, что сидел вчера за рулем ялика, показал ему грамоту, написанную на синей гербовой бумаге.