Хаджибей: роман-трилогия

…Эскадрон Сдаржинского после славного борисовского дела 9-го ноября находился вместе с другими частями Дунайской армии в полном бездействии, так как командующий Павел Васильевич Чичагов остерегался ввязываться в серьезные сражения с бегущим, но еще грозным Наполеоном— Лишь когда начался трагедийный финал, одесские ополченцы получили приказ сопровождать Чичагова, который захотел осмотреть реку в районе переправы Наполеона.

Адмирал взял с собой вместе с ополченцами Сдаржинского только одного офицера из своего штаба — высокого смуглолицею полковника, с мнением которого он очень считался. Это был управляющий дипломатической канцелярией Дунайской армии граф Иоанн Каподистрия — уроженец острова Корфу, которого в России называли Иваном Антоновичем.

Обуреваемый самыми противоречивыми тревожными мыслями, адмирал хотел в беседе с ним с глазу на глаз получить совет, что делать ему в таком щекотливом положении, в котором он очутился. А Павел Васильевич Чичагов уже начал трезво понимать, что все его надежды поймать Наполеона оказались лопнувшим мыльным пузырем. Следовательно, он не сможет выполнить августейшее повеление царя… Значит, прощай сладкие мечты о царских милостях! Его, пожалуй, теперь ожидают уже не награды, а гнев разочарованного самодержца.

Иоанн Каподистрия, высокообразованный дипломат, лично знавший императора, наверное, один из всего штаба мог предсказать адмиралу, что с ним может случиться в будущем. Об этом Чичагов, как только представился удобный момент, и спросил Иоанна Каподистрию. Дипломат, выслушав вопрос адмирала, некоторое время ехал молча, как бы в задумчивости, а затем, иронически подняв тонкие, словно черные шнурки, брови, чуть слышно сказал:

— Не тревожьтесь, ваше превосходительство. Государь-император так любит вас!.. У вас столько чего-то общего с его величеством.

Эти слова не только успокоили адмирала. Они как бы пролили целительный бальзам на раненое, ноющее самолюбие Павла Васильевича. Его лицо просветлело. Не ему было понять сколько тонкой скрытой иронии звучало в ответе дипломата!

Они поднялись на высокий гребень холма, под покатым склонов которого находилась деревня Студенка, и, глянув вниз, невольно ахнули. Там, где еще недавно они видели довольно большое село, не было ни одного строения, ни одной избы. Зато весь склон холма и берег Березины, два тонких шатких моста через реку да и сама река, бурлившая льдом, были покрыты человеческими и лошадиными трупами, опрокинутыми повозками, фурами и орудиями. А широкое извилистое русло реки насколько мог видеть глаз было запружено телами людей.

Березина казалась настоящей рекой смерти…

Но зрелище это не только потрясло, оно как бы и подбодрило Чичагова. К нему вернулась прежняя уверенность.

— Ничего, что Бонапарт ушел от нас, зато потери его — огромны, — процедил сквозь зубы самодовольный адмирал.

Каподистрия в знак согласия только молча кивнул головой. Он из этой страшной картины сделал другие выводы, нежели Чичагов. И впоследствии, став министром иностранных дел России, а затем президентом греческой республики, он не раз в дипломатических баталиях с представителями могущественных иностранных держав как бы ненароком рассказывал о Березине, запруженной трупами вторгшихся в пределы России захватчиков…

Виктор Петрович Сдаржинский, Кондрат, Иванко и другие ополченцы оцепенели перед этой гигантской могилой. Но когда прошло первое волнение, Сдаржинский, взглянув на окаменевшие лица своих воинов, сказал:

— Страшное, братцы, дело — война. А помните, как детей наших они саблями рубили? — Он показал рукой на забитую трупами Березину. — Вот и пришла расплата за их злодейство…

— Пришла… Всем народом одолели, — подхватил его мысль Кондрат.

Но он не успел закончить. Шальное ядро в этот миг ударило в брошенный французскими артиллеристами зарядный ящик.

Что-то тяжелое, сотрясая все тело, шлепнуло Кондрата по спине, опрокинуло его и погрузило в кромешную тьму.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

Солдатский орден

Девятый год мучила Кондрата рана, полученная на берегу Березины. Уже сравнялись с землей холмики безымянных солдатских могил, стали застраиваться сожженные дотла наполеоновскими полчищами города и села, а Кондрат все еще был прикован к больничному ложу. И хотя рану на спине затянул широкий в ладонь рубец, но резкая боль сопровождала каждый его шаг. Он с трудом, закусив до крови губы, поднимался с опостылевшей ему постели, еле передвигая непослушные ноги. И, сделав несколько шагов, без сознания валился на пол.

«Проклятая хвороба», как он в сердцах называл свое ранение, при каждой попытке подняться оказывалась сильнее искусства самых прославленных лекарей.

Его лечил один из знаменитых столичных врачей — немолодой долговязый немец, выписанный Виктором Петровичем Сдаржинским из Петербурга.

Лекарь уже несколько лет усердно, но без успеха пользовал Кондрата. Жил он в усадьбе Сдаржииских, рядом с флигельком, где лежал раненый, доставленный сюда еще в декабре 1812 года на повозке, прямо с поля березинского побоища.