Хаджибей: роман-трилогия

Сдаржинская хорошо умела владеть собой. Она отлично знала людей, понимала их с полуслова. Спорить с сыном, настаивать, убеждать — бесполезно. Это был не подлежащий обжалованию приговор всем ее надеждам, всем мечтам. Самое странное, что она не могла ни сердиться, ни плакать. В то же время, глядя на сына, она почувствовала себя такой одинокой, никчемной, словно сразу состарилась на много десятков лет…

Через несколько дней хозяйки Трикратного не стало. Она умерла тихо во время сна.

Смерть Сдаржинской не изменила заведенного ею порядка в Трикратном. В барской усадьбе, как и при ее жизни, по тем же дням, в те же часы управляющий — благообразного вида, с седой окладистой бородой, из крепостных крестьян — елейным голосом степенно докладывал уже не мадам, а Виктору Петровичу обо всем, что происходило в имении.

Молодой барин с интересом расспрашивал его о хозяйственных делах, стараясь узнать обо всем как можно пообстоятельнее и поподробнее. Виктор Петрович искренне хотел вникнуть во все тонкости дел и, слушая старосту, постоянно записывал что-то. Но сам никогда не отменял распоряжений управляющего, лишь все чаще и чаще стал выезжать из имения. Возвращался он всегда озабоченным, выгружая ящики с какими-то книгами. По ночам в его кабинете ярко горели свечи — Виктор Петрович читал толстые тома немецких, французских, английских книг.

Иногда бледный от бессонницы Сдаржинский заходил во флигелек к Кондрату, расспрашивал его о здоровье, присаживался на постели и подолгу делился о том, что вычитал в книгах, просил советов.

Кондрат давно не занимался земледелием. Но вспоминая, как он крестьянствовал на берегах Тилигула, сравнивая рассказы барина о хлебопашестве в иноземных странах, порой едко высмеивал то, что считал в них несуразицей или небылью.

Однажды после одной из таких бесед Виктор Петрович поведал Кондрату о том, что давно волновало его.

— Хочу землю пробудить нашу… Насадить на засушливых черноморских степях леса, безводья оросить, чтобы жизнь не зря прошла, Кондратий Иванович… Вот такой, как ты, очень мне для дела этого нужен человек… Если бы выдюжил хворобу — помог?

— Конечно! Кабы встал, я бы небо достал… Эх, здоровья бы мне, Виктор Петрович! — воскликнул Кондрат и замолчал, словно захлебнулся от нахлынувшей тоски.

Просьба

Горечь, прозвучавшая в словах Кондрата, вернее, тон, каким они были произнесены, открыл Виктору Петровичу всю глубину трагедии унтера.

Он мысленно упрекнул себя за то, что опрометчиво разбередил душевную рану своего однополчанина.

— Успокойся, друг мой. Все преотлично образуется. У меня и сомнения даже нет, что ты весьма скоро поправишься. Так обещает доктор, — смущенно промолвил Сдаржинский.

Запавшие темные глаза больного сверкнули недобрым огнем.

— Напрасно вы, Виктор Петрович, только на дохтура этого деньги переводить изволите. Мне ваших денег жалко. Не в силах он мне помощь оказать, хоть еще сто лет лечить будет. Истинная правда!..

Кондрат машинально поднялся, но, сделав резкое движение, со стоном опустился на свое ложе.

— Осторожнее, Иванович, — склонился над ним Виктор Петрович. — В лечении, друг мой, терпение потребно… И на дохтура ты напрасно совсем… Ведь он врач известный, к тому же…

— Гоните его, Виктор Петрович, прошу вас… Голову нам он морочит. Видеть его уже тошно. Коли прогоните — мне сразу, наверное, полегчает.

Слушая Кондрата, Сдаржинский то хмурил рыжеватые брови, то улыбался.

— То есть, как это — гоните? Позволь, Иванович! А кто же тебя тогда лечить будет? Ты же больной. Без доктора тебе не обойтись.

— Обойдемся!.. Я давно вас просить об этом собираюсь… Разрешите мне лечение от одной ведуньи испробовать, чтоб только лекарь-немец ваш не мешался.

— Это от какой такой еще ведуньи? — поморщился Сдаржинский. — Знахари и колдуньи в наш просвещенный век суть невежество одно да шарлатанство. Я не думаю, что ты, Иванович, к сему легковерную приверженность имеешь… Стыдись!

— Все ж, уберите доктора, а то я, не стерпев, обижу его. Нехорошо тогда получится. Истинную правду говорю, ваше благородие. — Голос Кондрата задрожал. Звучащая в нем горечь заставила насторожиться Сдаржинского.

— Но как я рассчитаю врача, когда он не закончил еще курса лечения. Он хочет тебе благо сделать, а я его прогоню… Нехорошо будет…

— А вы его от меня помаленьку отвадьте… Он сам, поди-то, в душе отбояриться хочет. Гордость ему самому отказаться мешает. Понимает, видать, что хворь мою ему не одолеть. Он немец неглупый. Вы ему только облегчение сделаете.

— Ты уверен?

— Да я его насквозь вижу.

— Гм… Любопытно, — задумался Виктор Петрович. — Как же все-таки мне его поделикатнее отвадить?

— Да вы его, когда в Одессу поедете, возьмите с собой. И продержите его возле себя подольше… Месяца три так, чтобы от меня он отвык. А потом скажете, что я, мол, неблагодарный, у ведуньи лечиться стал…

— Так ты в самом деле хочешь у ведуньи?

— Она одна мне, пожалуй, и поможет… Только дозвольте ее ко мне допустить.

Виктор Петрович тяжело вздохнул.