Хайдеггер: германский мастер и его время

В этой речи Хайдеггер впервые попытался испытать на широкой общественной аудитории политическую действенность своей «философии подлинности». Он стилизовал Шлагетера под символическую фигуру, позволяющую понять, что значит – в конкретно-историческом и политическом плане – встретиться с тайной бытия сущего. Шлагетер, по словам Хайдеггера, претерпел «самую тяжкую смерть». Он погиб не в совместной борьбе, защищаемый и увлекаемый вперед сообществом своих боевых товарищей, а в одиночку, в полном смысле отброшенный к самому себе, потерпев крушение (S, 48). Шлагетер воплощает идеал экзистенции, описанный в «Бытии и времени»: он принял смерть как «наиболее свою, безотносительную, не-обходимую возможность» (Бытие и время, 250). Участники памятной церемонии должны «впустить в себя суровость и ясность» этой смерти. Но откуда Шлагетер черпал свою силу? Он получал ее от гор, лесов и неба родной земли. «Горы – это гранит, коренная порода… Они издавна закаляют волю… Осеннее солнце Шварцвальда… испокон веков питает ясность сердца» (S, 48). Горы и леса только мягкотелым обывателям даруют ощущение защищенности, на твердых же и решительных они воздействуют как «зов совести». Совесть, как объяснял Хайдеггер в «Бытии и времени», призывает не к определенному поступку, а к подлинности. Что конкретно надлежит делать, решает ситуация. В случае со Шлагетером ситуация сложилась так, что в час его унижения ему пришлось защищать честь Германии. Он «должен был» отправиться в Прибалтику (чтобы сражаться против коммунистов[271]), «должен был» оказаться в Руре (чтобы сражаться против французов). Он последовал за своей судьбой, которую сам выбрал для себя и которая выбрала его. «Когда безоружный герой стоял под дулами направленных на него ружей, внутренним взором он переносился к светлым дням и горам своей родины, чтобы, видя перед собой алеманнскую землю, умереть за немецкий народ и за его Рейх» (S, 48). Это был миг истины, ибо сущность истины, как сказал Хайдеггер в докладе 1930 года «О сущности истины» (несколько отличавшемся от текста, опубликованного позднее), есть событие, которое происходит на «почве родины». Все дело в том, чтобы открыться навстречу силам присутствия. Необходимой предпосылкой для этого является укорененность (Bodenstandigkeit).

А днем позже Хайдеггер произнес свою ректорскую речь.

Уже во время подготовки к церемонии его вступления в должность наблюдалось заметное возбуждение. 23 мая новый ректор Хайдеггер обнародовал инструкцию для коллектива университета относительно организационных вопросов: в ней предписывалось исполнять во время церемонии гимн «Хорст Вессель»[272] и кричать «Зиг хайль!». Мероприятию следовало придать характер национального праздника. Профессора восприняли это с некоторым неудовольствием.

В циркулярном письме Хайдеггер объяснял, что «выбрасывание вверх правой руки» выражает не связь с партией, а солидарность с национальным подъемом. Впрочем, он проявил готовность к компромиссу: «Проконсультировавшись с фюрером студенческого объединения, я решил, что поднятие руки в партийном приветствии будет обязательным только в момент исполнения четвертой строфы гимна «Хорст Вессель»».

Хайдеггер знал, что в это мгновение на него смотрит весь философский мир. В предшествовавшие недели он не упустил ни одной возможности, чтобы подчеркнуть свой статус фюрера; на церемонии присутствовали высокие партийные чины, министры, ректоры других университетов, представители прессы – в зале было больше коричневых рубашек, чем фраков. Хайдеггер замахнулся на многое. 3 апреля 1933 года он писал Ясперсу: «Все зависит от того, подготовим ли мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей высказаться» (Переписка, 220). Теперь он нашел такое «надлежащее место» – но найдет ли и надлежащее философское слово?

Ректорскую речь он посвятил теме «Самоутверждение немецкого университета». И начал с вопроса: что представляет собой «самость» университета, в чем состоит его «сущность»?

Сущность университета заключается вовсе не в том, что здесь молодые люди получают образование, необходимое, чтобы заниматься определенной профессией, приобретают нужные для этой профессии знания. Сущность университета – это наука, но в чем сущность самой науки? Поставив этот вопрос, Хайдеггер внезапно возвращается к своему любимому коньку, «греческим истокам философии», – то есть туда, куда он уходил, чтобы иметь дистанцию для разбега и прыжка в современность.

Сущность науки отчетливо проявилась уже у греков. Там воля к знанию восставала против «подавляющей мощи судьбы», была упрямым протестом. Это «высочайшее упрямство» хотело знать, что с ним происходит, какие силы вот-бытия определяют его и что означает тот факт, что Целое вообще существует. Такое знание пробивало светлую просеку, просвет в темной чаще.

Хайдеггер драматизирует событие истины. Правда, о каких именно истинах идет речь, так и остается неясным. Но зато все более проясняется центральная метафора, организующая весь текст. Это метафора борьбы или, точнее, операции штурмовой группы.