Халулаец

Дальше я говорить не стал. Когда говоришь, чтобы атмосферу разбавить, всегда плохо получается. Нельзя специально молчание нарушать, оно само должно нарушиться. А я полез, потому что всегда мне больше всех надо. Так и помру, наверное, дураком.

Пока это все происходило, мы к карьеру подошли. К карьеру подойти — это все равно что из окна по пояс высунуться, когда в квартире блины пекли и дымно. Деревья расступаются, и перед глазами симпатичная пустота предстает, как стадион «Камп Ноу», только с сосенками по краю. Мы все втроем к обрыву подошли и давай вдаль смотреть. Большое дело — смотреть вдаль, когда всю зиму в потолок пялился. Тут я вниз глянул. Прямо под нами лужа была, а из нее арматура торчит, как заградительные колья. А Генка, балбес, к самому краю подошел и давай на носках качаться. Раз качнулся, два качнулся, три качнулся. Гляжу — земля пошла, вот-вот сползет. Отпихнул Юлю назад, метнулся, сгреб Генку за шкирку, отволок. «Жить, — говорю, — надоело, придурок!» А у него глаза блестят, как у нарика «солевого». «Чего, — спрашиваю, — с тобой такое творится?» А Генка бурчит: «Ничего. Пусти». Пустил. Не век же мне его за шкирку было держать?

Дальше двинули. В обход карьера по левой стороне, где сосны обгоревшие стоят. Я Юле рядом велел идти, потому что тут стаи собачьи попадаются. Когда по семь псов, а когда и штук по тридцать бывает. У меня на этот случай шокер в рюкзаке. Не чтобы собак бить, а чтобы стращать разрядом издалека, потому что они его боятся и не подходят. В этот раз собак не оказалось. А тропка, конечно, живописная. Сосны обгоревшие Стругацкое настроение создают. Будто ты не по Перми идешь, а по Зоне, где все что угодно случиться может. Я тут люблю ходить и про зомби-апокалипсис думать, где я как героическая личность себя проявлю.

Когда тропка кончилась, мы вышли на Камазную дорогу, а потом на просеку, которая в трассу упирается аккурат в том месте, где через отбойник можно пройти. До трассы метров тридцать оставалось, когда Генка меня догнал и воду попросил. У него стаканчик пластиковый всегда с собой, потому что никогда ведь не знаешь, где нальют. «Медицину» бодяжить просто: пятьдесят на пятьдесят. То есть полстакана «медицины», полстакана воды, пальцем пошурудил и пей себе на здоровье. Не на здоровье, конечно. Какое уж тут здоровье, просто выражение такое. Собственно, так Генка и поступил. Весь фунфырик двумя стаканами опустошил. Обычно он между стаканами промежутки делает, а тут друг за другом проглотил, с надрывом. Проглотил и говорит:

— Умер у меня батя...

И так говорит, что не поймешь: утверждает, спрашивает или на вкус пробует. Я вдруг даже подумал: а не сам ли Генка отца уходил? Десять лет повыноси-ка дерьмо из-под лежачего человека — не известно, что с твоей душой станет. И на карьере он как-то подозрительно ломыхался. То ли дурака валял, то ли в арматуру целился. Совесть, может, заела? Или я просто детективов перечитал и гоню, как сивый мерин?

Пока у меня все это в голове крутилось, Генка стаканчик сполоснул, а Юля с бревнышка встала и уже выказывала нетерпение. К трассе пошли. Очень бойкая трасса. Так сразу хрен перейдешь. Водилы, как космонавты в капсулах, мимо проносятся. Кто сотку едет, а кто и того больше. Вжих-вжих. Только их и видели.

Вылезли мы втроем с просеки, встали на обочине, ждем. Улучаем момент. А я все за Генкой смотрю, потому что мои детективные подозрения не желают проходить. А он с ножки на ножку переступает и медленно так, потихоньку приближается к трассе. И я тоже приближаюсь. Одна Юля стоит, ничего не понимает. Тут фура несется. Генка ее увидал и будто изготовился. А я бесшумно за ним встал и жду. На расстоянии вытянутой руки. Здесь-то Генка под фуру и дернулся. Сцена на карьере дубль два. Самоубийца хренов. Ну, думаю, щас ты мне все расскажешь! До самой просеки за шкирку его волок. Точнее, швырнул просто с кручи, он и скатился. Юля обалдела. Только головой вертит. А я вниз спустился и сразу Генке на грудь ботинком наступил.

— Ты почему себя порешить хочешь, Гена? Отца ты завалил, блядь синяя?

— Ты дурак, что ли? Ничего я не хотел! Тебе показалось.

— Ты под фуру только что шагнул, идиот. Про отца говори. Подушкой задушил?

— Нет! Он сам умер. А мне теперь заботиться не о ком. Я вообще не нужен больше, понимаешь? В пустой квартире сижу. Говорить, блядь, не с кем! Одни алкаши вокруг. А батя не пил... Соступи уже, больно.

Соступил. Не век же мне на Генкиной груди стоять?

Закурили. Юля при диалоге присутствовала, но молчала. Она вообще старается не лезть, когда я кому-нибудь на грудь наступаю. А Генка заплакал. Поплакал чуть-чуть и на Пролетарку побрел. А мы на просеке остались. Костерок разожгли. Бутерброды, чаек. Хорошо!