Хам и хамелеоны. Том 2

…Он видел, как чья-то мать вытирала слезы чужому ребенку, принимая его за своего собственного. В то время как отец ребенка — это почему-то было хорошо известно всем — в чем мать родила, бледнотелый, обросший по всему телу волосами, с вертикальным шрамом через всю грудь, скакал по залу, прикрывая гениталии пятерней, в поисках какого-нибудь тряпья, чтобы прикрыть наготу. Зал взрывался от смеха. Все показывали на него пальцами и кричали ему вслед: «Хвост-то, хвост себе оттопчешь!»

…Он видел, как какой-то чернобородый мужчина, наручниками приковав светловолосую девушку к черному железному столбу, подпирающему потолок, сбросил с себя штаны и стал вшивать в свой фаллос блестящие металлические шарики. Левой рукой придерживая фаллос, правой рукой он орудовал иглой с ниткой. Наложница не сопротивлялась. Но было видно, что страх переполняет всё ее существо и парализует настолько, что она даже не может позвать на помощь.

…Он видел, как другой оратор, забравшись на трибуну с надписью «Peret mundus et fiat justitia»[18], вещает перед аудиторией:

— Это и есть катарсис! Мы не знаем, реально всё это или нет! В этом и заключается хамство. Хамство автора и хамство вообще. А именно: мы не можем, мы не имеем права описывать всё, что хотим. Художник, как и любой другой человек, не вправе просто констатировать факты. Он не может видеть всё. Он должен смотреть на мир через призму. В противном случае он становится соучастником происходящего. И речь идет не только о призме его таланта, но о чем-то более насущном для мира и людей…

Он видел, как зверь, ряженный в человека, облизывает младенцам животы…

Он видел, как люди, не зная, как избавиться друг от друга, выгрызают друг другу глаза…

Он видел деву в темной мантии, стоявшую на невысоком пьедестале и обращавшуюся ко всем, кто был готов ее слушать. У него было такое чувство, что обращается она к нему одному и что это — сама Богородица. Эта дева тихо молвила ему:

— Тебе не нужна операция. Ты спасешься благодаря протеинам… Ты спасешься благодаря протеинам… Ты спасешься…

…Однажды к нему подошел Канцеляриус в тюбетейке.

— Теперь ваша очередь, Scriptor! — с усмешкой сказал старик на непонятном языке; но он почему-то понял его. — Возьмите!

Он застыл в нерешительности. Взглянув на свою зеленоглазую соседку, которая стояла рядом и с любопытством следила за его реакцией, он вдруг понял, что и она заодно с низкорослым, что все здесь с самого первого дня заодно.

— Жутко интересная вещь, — утвердительно кивнула соседка.

— А вы откуда знаете?

— Уже прочла одну такую… вещицу.

— Понравилась?

— Тот, кому не нравится, сюда больше не возвращается, — ответила она и звонко расхохоталась.

Девушка от всей души заливалась смехом, показывая розовое нёбо.

— Вам понравится, — заверил коротышка в квадратной тюбетейке, еще раз тряхнув перед его лицом кипой листов:

— Берите…

Слова низкорослого прозвучали, как раскатившиеся по каменному полу стеклянные шарики. Язык оставался непонятен. Но смысл слов — ясен. И от этого ясным становилось всё.

Он взял протянутую кипу пожелтевших страниц. Они выглядели донельзя истрепанными, их читали, видимо, уже не одну сотню раз. На титульной странице выделялось название: «Глаголица».

Соединив ладони, Канцеляриус отвесил свой обычный ритуальный поклон, как уже не раз проделывал у него на глазах перед другими, и засеменил своей дорогой…

Первая подглавка, «Ъ. Глаголица I», казалась знакомой. Это было что-то библейское, переписанное новым современным языком, без прописных букв и знаков препинания. А дальше текст становился малопонятным, но прервать странное чтение не хотелось. Даже в голове текст звучал подобно какому-то моторчику, хотя и с легкими перебоями.

Ъ ГЛАГОЛИЦА I