Хам и хамелеоны. Том 2

— А кто его знает? Говорю — Ему! Ты б не умничал, ишь нашелся… Мир, небось, не мы с тобой придумали. Кто ж его сделал, если не Бог?.. Деревья, вон, шелестят — не каждое само по себе, а как в хоре. Кто их заставляет? Ветер? А он кто такой, ветер? Да никто! Раб он! Такой же, как ты и я. Все мы — рабы! А хозяин один на всех… — Дядя Степа замолчал и насупился, но затем всё же пояснил: — Ну а когда совсем невмоготу становится, они мне и говорят: эй, Степа, кончай дурака валять. Смотри по сторонам! И терпи! Вот я и терплю.

— Кто? Кто говорит? — опять не удержался Емельян.

Степан поморщился:

— Не знаю я, кто. Голоса…

— Какие еще голоса?

— Ну, голоса я слышу… Вот как тебя. Сижу и слышу. Если голос говорит: не делай этого, я и не делаю. А если совет дает какой, я всегда делаю, что он говорит.

— Да чей голос, Степан?

— Не знаю, говорят тебе! Бестолковый ты какой, просто сил нет!

— Что они тебе говорят, эти голоса?

— Твое место здесь, говорят. Здесь и живи, как человек. А завтра — то будет завтра… Может, и не будет завтра никакого. Так когда же человеком становиться, если не сегодня?

С минуту все молчали.

— Всё ясно с тобой… Поехала у тебя крыша, дядь Степ, вот мое мнение, — разочарованно заключил Емельян. — Не слушал бы ты их, голоса эти, да и всё.

Степан сощурился, многозначительным молчанием давая понять, что не нуждается ни в чьих советах.

— Может, и поехала. А может, и нет. Только ты сам не знаешь, что говоришь. Мели Емеля — твоя неделя! Сколько лет я живу среди них. А ты вон всего ничего, и уже — посмотри на себя — в дохляка превратился! А чего ты хотел? Ведь не веришь ни во что…

— Ну вот, давай теперь сразу оскорблять… — обиделся Емельян. — Я рехнуться не хочу. Потому что тогда конец вообще.

— Может, и конец. Но я говорю, что думаю. Еще поймешь, вспомнишь меня, еще благодарить будешь, — проворчал Степан и, с трудом переводя дыхание, полез к выходу…

Часть пятая ЧЕРНЫЙ, КАК АНТРАЦИТ

Сесть в тюрьму на пятнадцать лет только за то, что хватило мужества восстать против распоясавшегося хама и попытаться отстоять собственное достоинство, а ко всему еще и оказаться в застенках бывшего ГУЛАГа, где узников по сей день травят тухлой селедкой… — такое в страшном сне не каждому приснится, и именно с кошмарным сном Нина сравнивала свою жизнь, с тех пор, как ее подруга находилась в следственном изоляторе…

Едва разговор заходил об Аделаиде, как она теряла самообладание, срывалась с места, металась по квартире. Николаю иногда казалось, что еще одно слово, и она набросится на него с кулаками. Единственным виновником всех бед был он и никто другой. Сам обидчик, и тот ворвался в ее жизнь по его вине, ведь Вереницын принадлежал к кругу его деловых знакомых. В глубине души Николай, пожалуй, соглашался и с этим упреком. И он призывал на помощь всё свое терпение. Впрочем, Нина казалась ему настолько изменившейся за последнее время, что иногда он спрашивал себя, может быть, он вообще плохо знает свою жену? Ведь он считал ее человеком безвольным, теперь же был вынужден констатировать, что заблуждался по всем статьям…

Следователь уверял, что Аделаида Геккер получит срок в пятнадцать лет, если пострадавший, вот уже две недели пребывавший в коме, не встанет на ноги. Если выживет — восемь лет. Но не исключено, что всё может обойтись шестью или даже четырьмя годами. А если крупно повезет, то отсидеть придется каких-нибудь два несчастных года.

Что два, что десять… — Нина разницы не видела и оставалась глуха к доводам адвоката, сколько тот не старался ей внушить, что в прокуратуре с первого дня отказывались рассматривать версию, согласно которой огнестрельное ранение Аделаида Геккер нанесла сожителю в целях самообороны, а если и превысила допустимые пределы, то будто бы из-за угроз пострадавшего, приведших ее в состояние аффекта. Отказываясь смотреть правде в глаза, Нина по-прежнему тормошила его, Николая: стоит, мол, как следует надавить, не пожалеть усилий, и можно будет добиться полного оправдания подруги. В этой стране, мол, всё возможно.

Молодой адвокат, которого Николай нанял при посредничестве Шпанера, продолжал «просеивать мусор», как он уверял, всё еще пытался найти со следователем общий язык. И одно время тот действительно шел на переговоры, но затем отношения разом охладели. Вскоре и адвокат пошел на попятную: дело раздувалось неспроста. Откуда-то поступил заказ. К материалам дела в прокуратуре теперь категорически отказывались относиться критически. Направленность умысла и мотивы, которыми Геккер якобы руководствовалась, истолковывались превратно и пристрастно, упор делался сугубо на тяжесть вреда, причиненного пострадавшему. Следователь твердил одно и то же: превышение пределов необходимой обороны, то есть статья… Перспективы для Аделаиды вырисовывались всё более мрачные.