Хан Узбек. Между империей и исламом

Существенным аргументом в споре о том, было ли упоминание каана (юаньского императора) формальным, является случайное свидетельство, ничем не мотивированная реплика в одном из писем вазира Рашид-ад-дина своему сыну, Маджд-ад-дину: «Затем сообщаю, что раб его величества хакана Газан-хан — да сделает Аллах вечным царство его и его правление! — который является основателем здания богоугодных дел, узаконением благотворительности, кустом роз в цветнике справедливости и древом в саду правосудия, хочет, чтобы зимою разбили его ставки на побережье Румского моря^{12} и в вилайете страны Дунгузлу^{13}» (Рашид-ад-дин. Переписка, № 34). Приведу комментарий А. И. Фалиной, где разъясняется упоминание «его величества хакана». «Имеется в виду великий каан — номинальный глава всех монгольских улусов. Среди исследователей нет единого мнения о том, когда именно ильханы прекратили считать себя номинально зависимыми от великого каана. Так, по мнению Б. Шпулера, уже переход Газан-хана в ислам "подчеркивал [его] независимость" и именно Газан "первый применил к себе титул каан (на монетах — А. Ф.), чтобы подчеркнуть свое особое положение и свою независимость. Легенда на других монетах "силою вечного неба" должна была также указывать на независимость[41]. Вместе с тем Б. Шпулер недостаточно последователен в характеристике положения, сложившегося при Улджэйту. С одной стороны, он подчеркивает, что Улджэйту впервые ввел длинную восточную титулатуру, с другой — отмечает, что тот же Улджэйту получил печать от великого каана, которую и использовал в переписке с Филиппом IV. А. Мостэр и Ф. В. Кливз в своем исследовании о монгольских документах, сохранившихся в архиве Ватикана, пишут, что на основании легенд на печатях следует полагать, что Газан-хан еще признавал в известной мере свой вассалитет по отношению к великому кану, а его брат и преемник Улджэйту уже рассматривал себя как суверенного государя[42]. Данное письмо, относящееся ко времени царствования Газан-хана, подтверждает вторую точку зрения»[43].

Отношения между кааном и другими Чингизидами не стоит рассматривать в категориях европейского феодализма. И речи не может идти о вассалитете Газана, который управлял отдельным государством (в европейской истории нет тому аналогий, как и в мировой истории нет аналогии политической конструкции под условным названием ПерсоКитай). Отношения между Чингизидами определялись Ясой. Цель Ясы заключалась в сохранении единства империи, которое мыслилось как единство рода. С позиции Чингизидов власть и могущество отдельных представителей рода над территориями, завоеванными совместными усилиями, вовсе не означали отказ подчиняться воле каана и решениям курултаев. Наоборот, могущество царевичей находило поддержку в могуществе рода, что не исключало соперничества правящих домов при выдвижении своих кандидатов на трон в случае смерти каана. Мне кажется, что современные исследователи путают понятия «самостоятельности» и «независимости». Иными словами, любой ильхан был самостоятельной фигурой в сложной иерархической системе, призванной сохранять единство между правящими домами и одновременно поддерживать отношения соподчинения. Иерархические связи имели материализованное воплощение, например, джучиды требовали от ильханов причитающуюся по обычаю часть из того, что было собрано с завоеванных земель: «Обычай же этот заключался в том, что все добытое в землях, которыми они овладевали и над которыми они властвовали от реки Джайхун на запад, собиралось и делилось на пять частей; [из них] две части [отдавались] Великому кану, две части — войску, а одна часть — дому Батыеву» (Сборник материалов. Т. I. С. 147). С позиции монгольской аристократии любая фигура, претендующая на независимость, будь то монгольский царевич или местный династ, угрожала имперскому порядку. Очевидно, что в такой системе власти религиозные предпочтения того или иного правителя (ильхана, грузинского царя, атабека Фарса и т. д.) вторичны, а первична лояльность политическому центру. Собственно, этим и объясняется толерантность внутренней политики монгольских ханов, предоставивших равные возможности разным религиозным общинам. В Монгольской империи повестка дня определялась не стремлением к религиозному однообразию, а политической лояльностью социальных и религиозных сегментов в лице их лидеров тому или иному Чингизиду, которому, в свою очередь кочевая аристократия делегировала власть. Такого рода конструкция была крайне неустойчивой. Дольше всего она просуществовала в Золотой Орде, поскольку на ее территории имперские города были искусственными образованиями, и ни одна религиозная община в них не обладала серьезным административным ресурсом. Опасные для имперского единства религиозные реактивы не могли воздействовать на кочевую аристократию Дешт-и Кипчака. Другое дело Иран, где богатство городов и земледельцев хищнически поглощалось кочевой ордой, сохранявшей единство только в условиях внешних войн.