Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира

Литература – другое дело. Мы ожидаем, что писатель «откажется <…> от шаблонного, иллюзорного и призрачного по устройству понятийного аппарата, сохранив свои абстракции <…> заряженными конкретностью опыта, а мышление <…> полностью верным этому аппарату» [171]. Однако добродетели литературы и жизни не одни и те же. Мы, несомненно, должны стремиться быть авторами собственной жизни, но не каждому дано писать шедевры.

Дар себя, который Энтони делает Брайану, – это дар подлинного горя. При этом в его проявлении нет ничего особенно оригинального: он просто плачет. Важно только, чтобы это было действительно его горе, за которое он расплачивается; чтобы он страдал. Но расплачиваться он должен пустым чеком. Он не может вписать туда цену. Циник считает, что цена всегда указана, а пустые чеки никто не раздает. Когда на банковских каникулах он позволяет себе почувствовать что-то, к любому его чувству прикреплен ценник (не будут же банки закрыты вечно).

Когда ценность чувств фиксирована, наши утраты (как и достижения) иллюзорны. Но если жизнь вечна – если есть искупление, возрождение, конец утрат – разве не все цены фиксированы? Разве христианство, обещая все это, не сентиментализирует – то есть опустошает – любовь, на которой оно якобы основано? В таком случае становятся ясны слова Блейка: «Вечность влюблена в творения времени» [172]. Христианский бог нуждается в нас, чтобы (пусть и опосредованно) приблизиться к настоящей жизни настолько близко, насколько возможно для вечных сущностей. Но когда он, в отличие от греческих богов, сулит вечную жизнь и нам, вся игра грозит пойти прахом.

Сентиментальность как стиль цинизма – это что-то вроде всеобщей привычки разума. Мало что можно сказать в ее пользу в этом контексте. Но в качестве просто стиля, части гардероба она имеет свои преимущества (как и сам цинизм). Мы не можем сохранять подлинность постоянно. Иногда нам приходится притворяться или драматизировать. Неспособность сделать это, как в случае Корделии, не всегда свидетельствует о большой чистосердечности. Напротив, это может быть дефектом любви, заставляющим нас убеждать себя, что мы действительно что-то чувствуем, независимо от людских ожиданий.

Сентиментальное кино служит для души тем же, чем конфеты для тела. Но поскольку сентиментальность связана с подлинностью (будучи ее клишированной версией), вместо выражения внутренней омертвелости она может растормошить то, что дремало. Это помогает обнаружить те мышцы души, которые нам следует тренировать.

Глава 7 Lebensraum, желание и тяга к вечности

Когда психотерапевт спросил Еву Кософски Седжвик [173], что для нее означали несексуальные отношения с Майклом Муном, она ответила:

Боже, как меня это только не изменило! Было так приятно! В моей жизни всегда было много веселья, даже когда я находилась на грани самоубийства, но до Майкла у меня не было никого, кто мог бы заставить меня так рассмеяться, смеяться всем телом. Я даже не уверена, что знала, каково это. Нет, все-таки Майкл обладает большими, квирными, экспрессивными талантами: чревовещание, эзотеричность, умение рассказывать истории так, чтобы они действительно были рассказаны; люди в них кажутся более реальными, чем реальные люди. Я никогда не могла почувствовать, что прочла книгу, пока Майкл не обсудил ее со мной, – то же самое касается и моей собственной жизни. Но драгоценнее всего то, как он использует все эти вещи, чтобы создать мир, создать теплое, музыкальное, веселое личное культурное пространство, которым делится с теми, кого любит [174].

У Майкла есть таланты – и Ева видит их. Они поддерживают любовь, создавая интимный мир, где возникают новые удовольствия, недоступные в иных местах. Если представлять любовь в таком ключе, акты получения и отдачи едва различимы, что является одним из преимуществ такого видения.