Хаос звезд

Звучит так, словно часть меня, которую я оставляю запертой в моей могиле, не погребена, как я думаю. Звучит так, словно есть возможность для Айседоры, сильной и смелой, но не твёрдой и закрытой. Сильной, смелой и полной надежд, и открытой. Той, кому присущ оптимизм, наполненный любовью, и всепрощением.

Звучит cтрашно.

Мне хочется ещё раз его услышать.

Сириус сидит на диване, когда я, смущённая и вымотанная, вплываю в дом.

Сейчас середина ночи, но он сидит там, складывая крошечную одежонку, которая не может быть рассчитана на человека, даже на ребёнка. Он разглаживает складки молочно-белого сатинового одеяла. В выражении его лица смешались задумчивость и нежность.

Я прислоняюсь к стене. Я так устала, что хочу провалиться в неё и проспать там вечность.

Через три часа мне нужно в музей. Через три часа мне снова придётся увидеть Рио. Не знаю, что делать. Сегодняшний вечер словно изменяет что-то. Может всё. А может ничего.

Сириус смотрит на меня и улыбается.

— Как ты уже можешь любить его? — Спрашиваю я. — В смысле, ребёнка. Ты, даже не знаешь, каким он будет и, уж точно, не знаешь, кто у вас будет. Но ты любишь его.

Он поправляет очки с толстой оправой, съезжающие на нос.

— Не знаю. Забавно, не правда ли? Но я думаю, что мама была права, когда говорила мне, что я не смогу понять того, как сильно она любит меня, пока не заведу собственного.

— Грёбаный потоп, прошу, больше никогда не произноси слов «мама была права».

Он смеётся, я прохожу через комнату и сворачиваюсь на диване, останавливая взгляд на полу.

— У тебя всё в порядке, малыш?

— Как так получается, что тебя всё устраивает в наших родителях? Как они могут тебя устраивать после всего того, что они нам сделали?

Он глубоко выдыхает.

— Ты говоришь про смерть?

Я вытираю под глазами. Слова Рио крутятся в моей голове, о том, что они, возможно, любят меня, но не так, как мне нужно.

— Как они могут любить нас, если могут вот так отпускать? Разве они не должны желать нам бессмертия? Они могут нам его дать. Я знаю, что могут. Глупый Хорохор бессмертен, и Анубис.

Почему они поменяли правила? Разве я… разве мы не достаточно хороши для них?

— Ох, Айседора. — Он садится рядом со мной и кладёт руку мне на плечи. — Ты когда-нибудь давала маме возможность объяснить тебе это?

— Последние три года я делала всё возможное, лишь бы ни о чём с ней не говорить.

— Тебе следует выслушать её. Она очень много говорила со мной об этом. Но я думаю, у меня никогда не было такого стресса, как у тебя. Изо всех этих историй ты решила, что тоже можешь быть бессмертна. Я решил, что могу упасть замертво в любой момент, но я не придавал этому большое значение.

— Почему смерть не имеет большого значения?

— Потому что это не конец. У нас есть эта жизнь, и мы проживаем её так, как пожелаем, и потом мы переходим в следующую жизнь.

— Мама никогда не умирала. Почему мы должны умирать, если она нет?

— Ты никогда не задумывалась над тем, почему никто из нас не живёт рядом, и мы не часто навещаем друг друга?

— Потому что у мамы крыша слетела на почве контроля, и невозможно дождаться, чтобы поскорее свалить.

— Нет. Потому что когда мы становимся достаточно взрослыми, мама понимает, что дала нам все инструменты, чтобы мы могли хорошо устраиваться в жизни, и она хочет, чтобы мы делали именно это. Жили. Создавали собственную мифологию, а не поглощались её историями. Проживали счастливую смертную жизнь без драм, но с горестями и радостями, которых нет у неё, и в конце жизни приходили домой, чтобы эти два человека, которые изначально создали нас, провели нас в следующую жизнь. Знаю, ты думаешь, что смертность доказывает, что мы для них пустое место, но как же то, что они дали нам способность расти, меняться и прогрессировать, а потом закончиться?

Это же самый прекрасный дар, который могли дать два безвозрастных вечноживущих очень-очень увязших Бога, любящих нас больше, чем что-либо ещё.

— Если смертность — такой классный подарок, почему жизнь причиняет так много боли?

— Может, потому что ты неправильно живёшь?

Я смотрю на него сквозь свои слипшиеся от слёз ресницы, и Сириус смеётся.

— Боюсь ли я того, что ужасные вещи могут произойти с моим ребёнком, отчего ему будет тяжело? Конечно. Но стал бы я останавливать эти вещи при риске отнять у него радость, и взросление, и всё, что заключает в себе жизнь? Никогда. Потому что я люблю этого ребёнка за то, что он мой, но я также люблю его за то, кем он будет. И как же мне хочется увидеть то, как он сам найдёт для себя дорогу.

— Или сама.

— Я, э… взглянул краем глаза во время УЗИ…

— Дина тебя убьёт.

— Поэтому это останется нашим маленьким секретом. И что я ещё могу говорить, после проведённых с тобой последних недель, мне немного легче оттого, что у моего мальчишки не будет девчачьих гормонов.