Харама

— А теперь выпей глоток. Смочи голосовые связки.

Послышался смех Марияйо. Фернандо сказал ей, что у нее голос, как у иностранки, «ну, там, итальянки или вроде того».

— Да откуда ты знаешь, какие голоса у итальянок?

— Представляю себе. Вот слушаю тебя и представляю.

Оба засмеялись.

— Какая дружная компания! Поглядите только.

Взгляд Рикардо был устремлен на лампу в центре сада: мотыльки, бабочки, темные жуки роем кружились вокруг нее. Девушки из Легаспи спорили, которая из них больше загорела.

— А какая вам разница?

Сакариас опирался спиной о живую изгородь, раскачиваясь на стуле. Голова его утопала в листве.

— Да дело не в загаре, а в упрямстве, — ведь ты никак не хочешь признать то, что всякому бросается в глаза.

— Ну ладно, Федерико, посмотри вот и сравни мою руку и ее.

— Меня вы в это дело не впутывайте. Обе загорели хорошо — и обе прекрасны.

— Ясно, он не хочет сказать, чтобы не обидеть тебя.

— Может, кончите, а?

— Тут все дело в упрямстве, остальное неважно. Просто зло берет, что есть на свете твердолобые люди.

— Не говорите вслух такое! — закричал Сакариас. — Не хочу ничего подобного слышать! Это все равно что при больном раком говорить о его болезни!

Кто-то спросил, который час. Сакариас схватил Мигеля за запястье, прикрыв циферблат.

— Безумный, как ты можешь в такой момент играть подобной игрушкой! Это же никелированная смерть!

— Ладно, Сакариас, мы ценим твое остроумие. А теперь отпусти-ка.

— Сурово.

— Что поделаешь.

Сакариас, улыбаясь, повернулся к Мели:

— Ужасная личность. Порабощает! Скажи, ну можно так жить на свете? Немыслимо! Это вредно и для здоровья, и для всего прочего. Ну как можно!

Она сказала:

— Послушай, вы возвращаетесь в Мадрид поездом?

— Мы? Конечно, поездом, как же еще?

— Не знаю, глупый вопрос, не обращай внимания. И когда будете в Мадриде?

— Ну смотри: если отсюда поезд отходит в двадцать два тридцать, да еще добавь двадцать минут на опоздание, значит, без десяти одиннадцать… Ты что смеешься?

— Ничего, ты такой симпатичный, так интересно говоришь… — Она замолчала и с улыбкой смотрела на него. — «В двадцать дна тридцать». Ох, силен…

— Ну вот, ты уж и издеваешься. Слова сказать нельзя, вы сразу набрасываетесь, как шакалы. — Он горестно покачал головой. — Посмотрите, как ей весело. Пустячок, а человек уже счастлив!

— Ой, Сакариас, бог с тобой, я не издеваюсь, честное слово, ты совершенно не прав, просто меня насмешила эта точность, понимаешь, мне так понравилось, как ты это сказал…

— Ну как я это сказал? Как?

— Не могу объяснить, да и что за вопрос! Манера, что ли? А больше тут и объяснять нечего. Мне понравилось, как ты сказал, показалось забавным. Что еще ты от меня хочешь?.. Ну, послушай, в общем так: тут нечего и понимать, а если ты и этого не понимаешь, значит, совсем дурачок, и, пожалуйста, не заставляй меня говорить еще, не то я тебе и не такое скажу, если начну дальше объясняться.

— Как же мне не спрашивать, раз в твоем объяснении я вообще никакого смысла не вижу.

— Тогда тем более, вот по этой самой причине, да к тому же все это глупость одна, если я сама не знаю, зачем это сказала и что хотела этим сказать, и вовсе ничего не знаю…

— Теперь ты не горячись, да и с чего?

— Меня зло берет.

— Да почему?

— Почему? Кто его знает. И откуда мне знать? И не все ли равно?

— Тогда почему ты со мной так разговариваешь?

Мели посмотрела на него, опустила глаза и сказала:

— Не знаю, Сакариас, я дура, всем давно известно, что мне нравится, когда терпят мои фокусы, понимаешь. Должно быть, из-за того, что я девушка благородного рода и считаю, будто…

— Ой-ой-ой-о-о-ой, остановись!.. Стой, детка, не разгоняйся так, прошу тебя! Ты вошла в раж, что за дикость! Кидаешься с неба прямо в ад, минуя чистилище. И как круто поворачиваешь, с ума сойти! Так и полпокрышки можно на асфальте оставить при каждом повороте, честно, не преувеличиваю.

— Так вот, не сомневайся, все так, как я сказала… меня разозлит что-нибудь, а я вымещаю это на ближнем. И знаю ведь, что это так. Ну хорошо, вот теперь… Даю тебе слово, что теперь мне хочется плакать… Сакариас, почему ты не треснешь меня?

Марияйо уперлась локтями в стол, залитый вином, и сказала:

— А он прав! — И подперла голову руками. — Ты подумай, вот и сейчас совсем про время забыла. Помнишь не помнишь, а жить только сейчас начинаешь, правильно? Завтра-то ведь все опять по новой.

Фернандо сказал из-за ее спины:

— Такова жизнь, солнышко, не надо ее переворачивать. Хорошие минуты проходят быстрей, чем плохие. Но от этого они не перестают быть хорошими!

Марияйо взглянула на него:

— Что в них хорошего? Только все ждешь чего-то, вот и все хорошее.

— Ты увидишь, в следующее воскресенье, — вмешалась Мария Луиса, — понимаешь, в следующее воскресенье мы снова приедем сюда и устроим такую гулянку, каких свет не видывал.

— Все равно ничего не изменится, следующее воскресенье пройдет, как и это. С чего ему длиться дольше?

Появилась луна, она поднималась над оградой, как огромная, заглядывающая внутрь сада мертвая голова, и постепенно проступали ее вечные, неизменные черты.