Харама

Четверо ушли. Наступило долгое молчание. Мужчина в белых туфлях переступал с носков на пятки, не отводя взгляда от своих ног. Маурисио облокотился на стойку, подперев щеки ладонями, и голова его походила на огромный орех. Уставился в одну точку. Лусио поднял глаза к желтому некрашеному потолку, который в середине прогибался, словно какой-то огромный живот. Из трещины торчала щепа. Ставни были выкрашены в свинцово-серый цвет. Ножки столов выглядели слишком тонкими под толстыми мраморными досками. Полки, уставленные бутылками, казалось, вот-вот обрушатся на Маурисио. Вокруг лампочки вились маленькие темные мотыльки. За дверью в лунном свете виднелась полуразвалившаяся труба старой фабрики в Сан-Фернандо. На литографиях ничего нельзя было разобрать, потому что при электрическом свете они отсвечивали. Узкий дверной проем позволял видеть толщину глинобитных степ.

— Послушай-ка, а почему этот Оканья каждое лето приезжает к тебе?

— Ну приезжает, — ответил Маурисио. — А что ты спрашиваешь об этом сейчас?

— Да так, вспомнил. Значит, он тебя уважает?

— Наверно, уважает, — вмешался мужчина в белых туфлях, — раз уж сюда ездит. Для него немало потерять такое воскресенье, когда работы завались, при его-то выводке…

— Он хороший парень, — сказал Маурисио. — По-настоящему хороший.

— Это сразу становится ясно, как послушаешь его.

В разговоре человек себя показывает.

— Видно, хороший человек, несмотря на фамилию, — сказал, улыбаясь, Лусио. — Фамилия у него не ахти.

— Фамилия?

— Ну да — Оканья[31], как же еще, вам она ничего не говорит, а мне — много.

Маурисио, подняв голову, улыбнулся:

— А, понятно.

Помолчали. Снова заговорил Лусио:

— Дочка твоя рассказала нам, как вы подружились в больнице.

— Мы скрашивали друг другу больничную жизнь, помогали справиться с болезнью.

— Не очень уж страшной.

Снова тишина.

— А вы не ужинаете, Маурисио?

— Немного позже.

— Ради нас не задерживайтесь. Я уже ухожу.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Мы же свои люди, я вам доверяю. Просто мне еще не хочется.

— Ну да, чего вам торопиться: завтра когда хотите, тогда и встанете.

— Я-то знаю, — вмешался Лусио, — что с ним сегодня. Он учуял чечевицу, так же как и я, и знает, что будет на ужин, а это его ничуть не прельщает. Так, что ли, Маурисио?

— Должно быть. Никогда я по этой чечевице не страдал.

— А ведь в некоторых домах это блюдо номер один. Ты, я вижу, разборчивый сеньор.

— Летом это блюдо тяжеловато, — заметил мужчина в белых туфлях.

И вдруг он передернулся.

— Что с вами? — всполошился Маурисио.

Мужчина в белых туфлях с трудом перевел дух:

— От одного упоминания… о еде. Я представил себе чечевицу… Видите? Такая ерунда! Говорил я вам, что слаб на это дело…

Лусио и Маурисио взглянули на него: он был очень бледен.

— Вы уж меня извините, — сказал Лусио, — никак не думал, что доставлю вам такую неприятность…

Тот держал руки возле горла и глубоко дышал. И вдруг его снова схватило, еще сильнее. Он зажал рот и выбежал за дверь. Маурисио пошел за ним. Послышался прерывистый кашель. Потом мужчина в белых туфлях вернулся, вытирая рот наглаженным платком, который не успел даже развернуть. Лусио спросил:

— Вывернуло?

Мужчина в белых туфлях кивнул.

— Ну, значит, избавились от всего дурного.

— Выпейте воды, — сказал Маурисио, возвращаясь на свое место за стойкой.

— Вот видите, какой спектакль я вам устроил на прощанье, — сказал мужчина в белых туфлях. — Такая досада! — Он грустно улыбнулся. — Меня нельзя никуда пускать.

Выпил глоток воды из стакана, который поставил перед ним Маурисио.

— Ну вот еще! Что за глупости! Чем вы виноваты, если на вас несчастные случаи производят такое впечатление?

— Вам лучше?

— Да, Лусио, большое спасибо. Извините меня.

— Будет вам! — сказал Маурисио. — Как будто человек может управлять такими вещами. Забудьте, пожалуйста, об этом.

— Ерунда получилась. Просто смешно. — Он немного помолчал в нерешительности. — Что ж, сеньоры, ввиду достигнутого успеха разрешите откланяться. Не буду вам больше докучать.

Маурисио рассердился:

— Да какая муха вас укусила? Из-за такого пустяка вы хотите уйти! Не валяйте дурака. Надо же, что ему в голову пришло! И думать не смейте!

— Да нет, и поздно уже, — упорствовал мужчина в белых туфлях. — Видно, первый час. — Он потрогал часы, не глядя на них. — До Кослады — кусок порядочный, а луна, того и гляди, зайдет, сейчас полнолуние. Успею ли я добраться до дома? Ведь придется в темноте шагать, по нашей-то дороге.

— Ну ладно, как хотите, — сказал Маурисио. — Раз так, ничего не поделаешь. Главное — не ломать ноги.

— Сколько я должен?

— Шесть сорок.

Мужчина в белых туфлях вытащил из заднего кармана потемневший от времени кожаный бумажник и вручил Маурисио семь песет, добавив при этом:

— Вот что… Если можно, я бы просил никому не рассказывать про эту глупость, ну, что меня вырвало. Мне даже как-то неприятно подумать, что кто-то узнает. Хорошо?