Харама

От костров подымался дым. Таял в листве деревьев, и запах еды полз пополам с запахом гари от обгоревших кустов. По соседству булькала паэлья[9], и женщина в черном отстранялась от дымного пламени, языки которого рвались к ее лицу. Даниэль видел, как она суетится, как подбирает пряди волос с подпаленными концами. Наклоняясь, чтобы помешать ложкой густое варево, она каждый раз показывала ему подколенки, молочно-белые на фоне платья, черного, как сковородка. Подбежала девушка в мокром небесно-голубом купальнике. Обняла мать за шею тонкой рукой, блестящей от воды, и чмокнула ее в раскрасневшуюся от жара щеку. «Ой, пусти, девочка, ты меня замочишь!..» У костра мелькнули голые ноги. Девушка схватила собачий поводок и убежала обратно к реке. Мать провожала ее взглядом, пока она лавировала меж стволов и пока худенькое тело не вспыхнуло золотистым светом под лучами солнца.

Там, в ослепительном, испепеляющем сиянии, от которого стало больно глазам, — головы, торсы, руки и ноги, вспенивающие красноватые струи. Вся река кипела множеством тел и звенела пронзительными криками, а чуть выше по течению они отдавались гулким металлическим эхом под сводами моста. Высоко в небе сияло подобное зеркалу белое солнце. Но здесь, у земли, свет был красноватый, густой, приглушенный. Он придавливал землю гигантской ногой, смазывая все контуры и фигуры. Даниэль лег на живот и спрятал лицо. Вдруг до его ушей донесся новый звук, неожиданный оглушительный грохот. Он тотчас приподнял свое отяжелевшее в полудреме тело и в свете, ударившем ему в глаза, увидел, что купающиеся машут руками. Все махали поезду. Он шел высоко над рекой по мосту, грохот его с частым, суетливым перестуком удваивало эхо, и шум этот покрывал крики. Прогрохотал и ушел, оставив позади неуслышанные крики, руки, которые махали мелькающим незнакомым лицам в бесконечном ряду окоп. Скрылся последний вагон, а мост все еще дрожал, словно в ознобе. Вдруг наступившая тишина снова наполнилась криками. У воды Даниэль увидел женщину, которая, подоткнув подол до колен, намыливала голого ребенка. Густые клубы дыма, тянувшиеся за паровозом, медленно опускались на реку.

Вошли двое: один в форме полицейского, другой — толстяк в рубашке с засученными рукавами и мокрой под мышками. Толстяк хлопнул по спине мужчину в белых туфлях:

— Что пригорюнился, брадобрей? Какой зуб у тебя заныл?

— Зуб мудрости, — ответил тот с вымученной улыбкой и искоса бросил взгляд на хозяина. — Мы тут беседовали о жизни.

— О, это очень интересно, это мне всегда интересно. Но ведь Маурисио в таких делах разбирается лучше, чем мы. Туго становится, и чем дальше, тем хуже.

— Туго? А с чем туго?

— Да с выпивкой. Кому это знать, как не тебе.

— Господь с вами, что до этого, так… Что прикажете?

— Гвоздичной касальи, — оживился полицейский. — А ты?

— Для гвоздичной уже поздновато. Мне лучше вина.

Странно он говорил: последнее слово чуть слышалось, вроде и не слово вовсе, а так, какой-то посторонний шум. Помолчали. Маурисио застыл с поднятыми руками, как будто забыл, что собирался делать. Крыша над головой потрескивала, казалось, там, наверху, хрустит под солнцем черепица. Поле словно вспухло, как деревенский хлеб в печи, и влипло в проем двери. Сюда не доносились голоса ни с реки, ни с переезда, ни тем более из Кослады и Сан-Фернандо. Ярко блестели бутылки на полках. В такие минуты обычно кто-нибудь спрашивает: «Который час?»

— Сегодня утром я забил козу.

— Пошли тебе господь еще дюжину.

— Я к тому говорю, может, хочешь ногу, так я пришлю.

— Сегодня утром? Как же так? День-то сегодня не убойный.

— Покалечилась она нынче ночью. За мной прислали и предложили: если надо — забирай, я и забрал. Зачем животному зря страдать? Ну как? Надо тебе?

— Не надо, мне ее не продать. Ко мне все приходят со своей закуской. Если чего-нибудь и попросят, так консервов или оливок, не говоря, конечно, о выпивке. А на жаркое спроса нет. Ты же знаешь, если б надо было, я бы ни у кого другого брать не стал.

— Ну да, это я знаю. Только мясо-то больно уж хорошее: двухгодовалая козочка в самом соку. Вчера он ее привязал в загоне, и ясное дело — запуталась она и поломала себе ноги.

— А чья была козочка?

— Луиса с постоялого двора. У него их еще шесть штук, да он все равно не знает, что с ними делать. В скотине ни шиша не смыслит.

— Это всем известно. Что он вообще смыслит? У него одни фокусы да развлечения на уме. Сегодня купил, завтра продал. Он хочет быстренько деньги делать, и тут его ошибка, так далеко не уедешь. Всякую вещь надо подержать да поухаживать за ней, а уж потом ждать от нее дохода. Сгоряча ничего не возьмешь, только по-тихому да по-доброму. Заиметь товар — это еще мало, надо уметь с него выгоду получить.

Полицейский кивал головой, подтверждая слова Маурисио, и поддержал его:

— Да, это еще мало, мало. Кроме этого, надо еще… — И он сделал широкий жест рукой.

Маурисио обернулся к нему.

— И этот туда же! — удивился он. — Да ты-то что понимаешь? Когда это у тебя было хоть что-нибудь?..