Харама

Лусио наклонялся то в одну, то в другую сторону, силясь разглядеть что-то через их головы, и наконец сказал, указывая на дверной проем:

— Посмотрите, у этих тоже есть мясо, хоть и воскресенье нынче.

Все посмотрели, — неподалеку, над желтыми холмами, кружился в небе хоровод стервятников; круги их сужались конусом, упираясь острием в какую-то точку на земле.

— Ну надо же, что он там углядел, я на это и смотреть-то не хочу, представить себе — и то нутро выворачивает.

— Омерзительные птицы.

— Каждый живет, чем может, — сказал Лусио. — Может быть, такое же отвращение они испытывают к тому, что мы едим. — Кто к чему привык. Нас приучили, что вот это плохо, и мы этим гнушаемся, мы этого не выносим, нас от этого тошнит, но ведь нас могли приучить и совсем к другому.

Маурисио забеспокоился:

— Ладно, хватит об этом! Ради всего святого! Оставь пока что свои выкрутасы да премудрости, не то меня сейчас стошнит.

Мясник оглушительно расхохотался. Мужчина в белых туфлях продолжал задумчиво смотреть на поле. Лусио не унимался:

— В конце-то концов велика ли разница: мы это едим на два-три дня раньше, они едят на два-три дня позже.

Мясник снова захохотал.

— Слушай, если ты сейчас же не заткнешься… — пригрозил Маурисио.

— Мы ведь все из мяса, разве не так? Или, может быть, ты из чего другого? Скажи тогда, из чего. Что, я не прав? Ну скажите, ведь вы мясник, кому это знать, как не вам.

Все засмеялись. Снова заговорил полицейский, смущаясь, но горячо:

— А вот нынешней зимой мы съели кота, здесь вот, за этим столиком. — И указал пальцем. Он словно возбуждался от того, что говорил: — Вот здесь!

Маурисио уставился на него:

— Ты что мелешь? Ты это к чему? Зачем выдумал?

— Вот здесь, — повторил тот. — По-твоему, это был заяц, но я-то знаю, что это был кот.

Мужчина в белых туфлях обернулся к собравшимся и на полном серьезе сказал:

— Вот бы сейчас впустить сюда всех кошек и собак, которых мы съели во время войны! Тогда они мне казались вкусней, чем говядина, а теперь только взглянул бы — и вырвало.

— Вот видишь, Маурисио, — сказал Лусио. — Я был прав: все дело в привычке, нужда заставит — привыкнешь к чему угодно.

Мужчина в белых туфлях все еще смотрел на стервятников. Начиная круг высоко в ясном небе, они спускались по спирали в пыльную полосу над землей и упирались в нечто смрадное, вспучившееся на раскаленной земле, как на гигантской сковородке.

— Ты послушай парикмахера, он тебе дело говорит, — продолжал Лусио. — Поставь-ка нам по стаканчику, подожди сердиться, придет еще бог знает сколько народу. Если так будешь на них смотреть, всех отпугнешь.

— Вам тоже?

Мужчина в белых туфлях обернулся:

— Что? Конечно, давайте, давайте… — И снова стал смотреть на поле.

Мясник сказал:

— А мне еще раз касальи.

Маурисио налил в стаканы, и полицейский отхлебнул, косясь на полуголых девиц с цветных обложек журналов. Маурисио спросил, перехватив его взгляд:

— Ну как? Они тебе нравятся?

— Да, конечно, нравятся, — ответил полицейский, нервничая и дергаясь, будто в судорогах; его маленькие глазки смеялись.

— Ого, дружище, — сказал Маурисио, — если от них тебя так разбирает, что ж ты выделываешь с живыми?

— Он-то? — откликнулся мясник. — Он из тех, кто предпочитает картинки. Здесь он не промахнется. Верно я говорю? От этих вреда не будет.

— Ну что ж, он прав, — вмешался Лусио, — тут уж без всяких неприятностей.

Тот, о ком говорили, поглядывал на них, не зная, что сказать. А ехидный мясник гнул свое:

— Должно быть, когда-нибудь обжегся.

— Я-то?

Полицейский допил свой стакан, выдавил загадочную улыбку и сдвинул фуражку, давая понять, что собеседники не попали в точку. Маурисио и мясник смеялись над ним, как над малолетним. Мужчина в белых туфлях опять оторвался от созерцания стервятников, отхлебнул из стакана и сказал:

— Могли бы и захоронить эту падаль.

Мясник возразил:

— Кто это возьмется рыть яму в такую погоду, когда солнце палит, а земля — как камень? Кому нужно брать на себя такой труд ради скотины, от которой уже никакого проку? С живыми не знают, как управиться, где уж тут хлопотать о падали.

— Ну хотя бы для гигиены.

— Для гигиены? В деревне этого не существует. Гигиена хороша для парикмахерской. А в поле может быть только одна гигиена — та, которую вы видите, и ею занимаются вот эти птицы.

— Ничего себе гигиена!

— Как это так? Завтра подите и посмотрите — все будет чисто. Можете сколько угодно содрогаться, только птицы эти не вредные. Наоборот — они приносят пользу. Если бы не они, эта падаль воняла бы у нас под носом целый месяц.

Мужчина в белых туфлях ограничился тем, что скривил рот в недоверчивой ухмылке и снова стал смотреть за дверь. Полицейский кивал головой и жестами выказывал одобрение мяснику.

Мели плыла неумело, поднимая тучу брызг. На голове у нее была резиновая шапочка. Еще на берегу Луси сказала ей:

— Как тебе идет эта шапочка! Где ты, говоришь, ее купила?

— Брат привез из Марокко.

— Хорошая шапочка, наверно, американская.

— Да, скорей всего…