Харассмент

Комментарии в фейсбуке тоже не способствовали душевному подъему. Под постом люди продолжали делиться сомнениями, да и сам он почему-то разошелся совсем не так, как первый. По крайней мере, известные феминистки на этот раз не торопились про него писать. На странице Ильи тоже почти не прибавилось постов: появилось только одно сообщение, хотя раньше их было по несколько в день. Какая-то незнакомая Инге женщина требовала от него ответа, ссылаясь на новые обвинения. Илья по-прежнему молчал.

Мать тоже молчала. Маятник внутри Инги опять качнулся прочь от раскаяния в сторону обиды, но теперь это была не та прежняя, заносчивая обида, а, наоборот, жалостливая и обращенная к миру в целом. Инге хотела, чтобы ей посочувствовали, приласкали и погладили по голове. Мать не спешила оказывать ей поддержку, и это казалось Инге жутко несправедливым, но она так нуждалась в ней, что уже была готова пренебречь гордостью. Поэтому, бесцельно проведя остаток своего первого «выходного» дня, Инга не выдержала и написала ей: «Хочу заехать. Ты дома?» Мать прочитала сразу же, но не отвечала пять минут, что взвинтило Ингину потребность в любви, отчаяние и обиду до предела. «Дома, приезжай», – наконец написала мать, и Инга поехала.

Едва переступив порог, она спросила себя, что вообще заставило ее думать, будто здесь она найдет понимание. Мать выглядела ровно как всегда: белоснежная взъерошенная стрижка (на других женщинах она могла бы смотреться нелепо, но матери безупречно шла), льняная кирпичного цвета рубашка, серебряные кольца на пальцах и лицо как прекрасная пустая чаша – любоваться ею со стороны и не испить ни капли.

Гектор бросился к Инге и носом ткнулся ей в ноги. Инга погладила его по голове, отчего он пришел в восторг, завилял хвостом и даже привстал на задние лапы, чтобы достать до Ингиного лица.

– Проходи, – сказала мать. – Сейчас чай поставлю.

Инге было жарко и чая совсем не хотелось, но это был обязательный ритуал, который они с матерью исполняли, поэтому она даже не подумала сказать нет.

Мать, как обычно, вскоре принесла поднос с чашками и чайником и расставила их на столе. Она ничего не говорила и, даже усевшись в кресло и сделав глоток, продолжала молчать. Инга подумала, что если и она не раскроет рта, то они с матерью могут просидеть в абсолютной тишине до тех пор, пока Инга не соберется домой. Она вдруг рассвирепела. Почему сочувствие и ласку ей приходится выгрызать зубами?

– Ну, как на работе? – спросила мать, поставив чашку на стол.

– Плохо, – резко ответила Инга.

Мать переплела пальцы под подбородком и задумчиво на нее посмотрела.

– Могу себе представить.

– В самом деле?

Мать не отреагировала на сарказм, а Инга устыдилась своей вспышки.

– У меня сложный период, – промямлила она. – А еще… еще меня сегодня отстранили.

И сказав это, Инга вдруг почувствовала, как лицо ее скривилось, словно какая-то сила смяла его, голос надломился и из глаз потекли слезы.

– Они сказали, что это выходной, – проскулила она, нисколько не стараясь сдержаться и не вытирая слез. Они струились по щекам и повисали на подбородке, прежде чем упасть на Ингину футболку. – Но это не выходной! Они говорят… вернусь… когда проверка закончится. А я боюсь, чем она закончится…

Мать легко встала со своего кресла и села на подлокотник Ингиного. Та сразу же прижалась к ее боку, зарыдав пуще прежнего, и потянулась было обнять ее, но в последний момент что-то помешало ей это сделать, и Инга бессильно опустила руки. Она продолжила, однако, сидеть, уткнувшись в материнскую кирпичную блузку, и щедро орошала ее слезами.

Мать застыла на подлокотнике как изваяние, а потом все же провела ладонью по Ингиным волосам. Инга всхлипнула и тут все же порывисто ее обняла, но мать опять словно окаменела. Инга разжала руки и тут же отстранилась.

– Извини, – пробормотала она, стирая слезы со щек. – Я не хотела плакать.

Мать так же легко поднялась и пересела обратно в свое кресло. Инга с тоской подумала, как упоительно было бы обрушиться на нее за это равнодушие, за это тщательно отмеренное сострадание. Гнев был бы куда благороднее, чем унизительная жалость к себе, но она не испытывала гнева. Злиться на мать было все равно что на океан или на луну – какое им дело, прекрасным и величественным, до обычных смертных? Нужно утешаться тем, что они просто есть.

Мать подлила ей чаю, хотя Инга еще не сделала ни глотка.

– И долго у вас с ним все это продолжалось?

– С декабря. – Инга шмыгнула носом. – Он даже хотел, чтобы я переехала с ним в Париж!

– Так он был влюблен в тебя.

– Да не был он в меня влюблен! Ни в кого он не был влюблен! Наверное, никогда. Он отвратительный, омерзительный… Думал только о себе!

– Зачем тогда ты с ним оставалась?

Ингин пыл, налетая на материнское спокойствие, каждый раз разбивался и рассеивался, как волна, и ей приходилось молчать по несколько секунд, приходя в себя от столкновения.

– Потому что я боялась уйти, – прошипела она. – Ты читала мой пост? Он манипулятор. А я дура. Он втянул меня в эти отношения против воли и удерживал в них.