Харассмент

Инга прижала одеяло к лицу и закричала, не таясь и не думая о том, что ее могут услышать. Отменить это, отменить! Сделать так, чтобы этого утра не было, вчерашнего дня не было. Инга скрючилась под одеялом, шаря вокруг руками, хватаясь то за подушку, то за прутья изголовья, и продолжая выть. Чтобы затолкать этот вой поглубже, она закусила простыню и потянула ее на себя, как будто хотела порвать зубами. Осознание чудовищной непоправимости того, что она сделала, перемалывало ее, как мясорубка. Это было настолько неподъемное ощущение, что постигнуть его умом Инга не могла – оставалось только кричать от выворачивающего наизнанку, слепого, животного ужаса.

Она не знала, сколько это продолжалось, время остановилось. Постепенно Инга затихла, оставшись лежать без движения, а потом вскочила и бросилась в ванную к зеркалу. Ей нужно было убедиться, что она выглядит так же, как раньше. В отражении на нее смотрело бледное, даже слегка зеленоватое лицо, с глазами огромными, как блюдца. Синяк на щеке, где Илья ее ударил, стал более отчетливым и разросся, а шея была синяя, с кровавыми подтеками.

Инга сжала бортик раковины, даже удивляясь, что он не крошится у нее под пальцами. Дышала она шумно и тяжело, словно только что пробежала стометровку.

Голова кружилась и болела. Инга присела на краешек ванной, чтобы не упасть, но уже в следующую секунду опять вскочила. Оставаться на одном месте она не могла. Шатаясь, Инга направилась на кухню и принялась шарить в пакете с лекарствами. Она выпила обезболивающее, стуча зубами, и поставила стакан на подоконник. Руки дрожали.

За окном шел мелкий, совершенно осенний дождь. Капли щелкали по каштановой листве и скатывались на землю. Инга только сейчас заметила, что его крона кое-где пожелтела, а на асфальте лежали опавшие листья, как растопыренные пятерни. Вчера она думала, что каштан останется тем же, и гадала, какое впечатление это на нее произведет, но сейчас точно знала – он другой. Все было другим.

Когда она только проснулась, ужас был слитым воедино: мешанина образов и чувств захлестнула ее разом, и в этом потоке невозможно было разобрать, что причиняет особенно острую боль. Но пока Инга смотрела на падающие капли дождя и подрагивание листьев, первый шок начал проходить. Голова постепенно прояснялась, а переживания обретали имена.

Первое, что Инга поняла: боль ей причиняло не раскаяние. По крайней мере, это было не то чувство, которым полагалось мучиться убийце после того, как он лишил человека жизни. Инга по-прежнему вообще не думала об Илье. Его смерть была не больше чем декорацией, на фоне которой произошло настоящее преступление. Инге казалось, что она безвозвратно разрушила что-то важное, совершила непростительный, непоправимый поступок – но только по отношению к себе. Это она себя поломала, это от жалости к себе у нее так мучительно сжималось сердце. Инге хотелось свернуться калачиком и чтобы ее укачивали, как младенца. Ей было стыдно перед Максимом и матерью – но тоже за то, какое святотатство над собой она сотворила. Словно она и правда была неразумным ребенком, который покалечился и этим обрек любящих его людей на страдания.

Боль причиняло и то, что переиграть вчерашний день невозможно, а значит, его последствия неизменны. Все, что Инга делала на протяжении последних нескольких недель, закладывало фундамент ее будущего. Вчера она окончательно построила дом, в котором ей теперь жить. Она не может убить Илью с большей осторожностью. Не может лучше спрятать его труп. Не может все тщательнее продумать, предусмотреть, обезопасить себя. Ей остается только ждать, пока за ней придут, или всю оставшуюся жизнь отчаянно надеяться, что этого не случится.

Инга погладила лаковую поверхность подоконника, словно это привычное скользящее ощущение под пальцами могло вернуть ей силы. Пока за ней еще не пришли. Если очень-очень постараться, то можно сделать так, чтобы вчерашнего дня в самом деле не было. Надо просто, чтобы о нем никто не узнал. Если ни для кого другого этих событий не будет существовать, то, может, и у Инги получится сделать вид, будто их не было.

Она нашла свой телефон на кухонном столе и проверила уведомления. Максим прислал с десяток сообщений, под конец уже волнуясь, почему она не отвечает. Было сообщение от матери. Максиму Инга написала, что в пятницу пила и весь субботний день промучилась таким страшным похмельем, что была не в силах общаться.

Выйдя в коридор, Инга оглядела разбросанные вещи. В первую секунду в ней опять поднялась тошнота при мысли, что все это было на ней там, в подвале. Казалось, что не только ее одежда заражена смертельной инфекцией, но даже пол, на котором она лежит, требует немедленной стерилизации. Обмирая от отвращения, Инга сложила все вещи в несколько мусорных пакетов. Помедлила над кроссовками – жалко было, но потом поняла, что все равно никогда уже не заставит себя их надеть.