Харбин

Вера обмахнулась от жары, стала что-то говорить, задрала подол платья и поставила ногу на табурет, зацепила большими пальцами резинку и сняла чулок. Резинка была старая, растянутая, и Соня увидела, что в одном месте она была подшита толстой ниткой, чтобы быть потуже, и на коже остался красный круговой след. Вера его не замечала, она подняла другую коленку и так же споро сняла второй чулок. Она продолжала говорить, только Соня ничего не слышала, она смотрела, как выросла её сестра. Из худой плоской «досточки», которой Вера была ещё совсем недавно, она превратилась в девушку с талией, бёдрами и красивыми ногами. У неё были широкие спортивные плечи и такие две уже не детских длинных и толстых косы. Соня забыла, когда она обрезала свои косы и начала завиваться, но Вере этого не разрешала мама и говорила, что ей это пока «неприлично!». Вера завела руки за спину и расстегнула длинный ряд мелких пуговичек на платье, выскользнула из него, потом подошла к платяному шкафу, достала халатик и бросила его на спинку своей кровати. Соня, когда была дома, каждый раз видела это, они жили в одной комнате с рождения Веры, и не обращала внимания.

Вера вышла из-за дверцы шкафа, задернула колыхавшуюся занавеску на окне, потом снова завела руки к лопаткам, её локти растопырились, как крылья, и стала расстёгивать пуговицы на лифчике. Белые бельевые пуговицы были старые, шершавые и не хотели просовываться сквозь петли; Вера поджала губы, и казалось, что, если она сейчас сведёт плечи, петли лопнут, оторванные пуговицы рассыплются по комнате, однако она справилась, опустила плечи и скинула лифчик, лихо крутанула его на пальце и бросила на кровать. Лифчик был, как резинки от чулок, тесный, его ещё в прошлом году сшила мама. Соня вспомнила, как она несколько лет назад в библиотеке листала американскую «Нью-Йорк тайме» и любовалась рисунками новой моды: платьями, туфельками и, в особенности, бельём. Тогда японцы только-только пришли, и в киосках ещё продавались газеты и журналы любой страны. Ещё в памяти Сони мелькнули американские фильмы с их умопомрачительными белокурыми красавицами с тонкими талиями, в широких развевающихся юбках… Вера в это время в одних трусах, которые доходили ей до самого пупка, скользнула к окну и завернулась в свободно колыхавшийся на сквозняке тюль, она подхватила его и обернула вокруг талии; её правая грудь, как у амазонки, осталась открытой, а левую прикрывала прозрачная ткань.

Соня смотрела на сестру широко открытыми глазами.

«Боже мой! Как она выросла! Совсем взрослая. Ей уже нельзя носить такое бельё! Надо что-то!..»

В такой смелой позе Вера постояла секунду, потом покраснела, Соня тоже почувствовала, как у неё загорелись щёки; Вера в смущении от собственной смелости вышла из-за занавески и накинула пёстрый халатик. Она проделала всё это за несколько секунд, с улыбкой, которая то появлялась, то исчезала, а Соня была поражена, какой красавицей стала её сестра.

«Нужно ехать! Нужно ехать в Шанхай! Она не должна ходить в старом лифчике и мучиться со старыми резинками!»

Тем временем Вера, надев халат, застегнула одну пуговицу на талии. Халатик тоже уже был маловат и лёг по талии круговой складкой. Она уселась на скрипнувшую кровать рядом с Соней, снова обняла её и прошептала:

– Он очень хороший, и красивый, и добрый, но ты… ты не обижайся… он, по-моему, относится к тебе как к сестре… он тебя любит… как сестру… как я…

Соня сидела, обняв её, она всё услышала, и в её сознании всё сошлось. Она обмякла, у неё опустились плечи, защекотало в носу, и снова навернулись слёзы. Вера крепко обняла её и уткнулась лбом в щёку. Сегодня была очередь готовить Сони, но Вера поцеловала её и сказала, что пойдёт на кухню, скоро с работы должна прийти мама. Соня молча кивнула и погладила её слабой рукой.

Когда Вера вышла, Соня снова взяла Diary и не глядя открыла его.

«17. V.37

Ну и денёк!

У Веры день рождения!

А я с утра всё-таки урвала минуточку, чтобы увидеться с Сашей».

«24. V.37

Всё опять хорошо! Мне что-то почудилось. Были с друзьями и пр.

Прочь всё надуманное, все дурацкие мысли. Я глупенькая. Всё будет хорошо».