Харьков — проклятое место Красной Армии

Ставка ВГК утвердила это решение. Харитонова вызвали в Москву, началось следствие, однако передавать дело в трибунал, вопреки обыкновению, не торопились. Вот что впоследствии писал об этом А.М. Василевский: «После неудачной Харьковско-Барвенковской операции, проводившейся войсками Юго-Западного и Южного фронтов в мае 1942 года, генерал-майор Харитонов, командовавший тогда 9-й армией Южного фронта, был отстранен от обязанностей и по настоянию командования Юго-Западного направления привлечен к судебной ответственности. Подробно зная всю историю этой операции и истинные причины ее неудач, я доложил Сталину, что вина Харитонова в данном случае является относительной, и просил не только не отдавать его под суд, а как хорошего военачальника назначить командующим войсками армии»[173].

И надо сказать, что начальник Генерального штаба не ошибся: возглавив 6-ю армию нового формирования, Харитонов успешно командовал ею, был награжден орденом Кутузова I степени, получил звание генерал-лейтенанта, но тяжело заболел и умер 28 мая 1943 г. (Ф.М. Харитонову посвящен кинофильм «Товарищ генерал», поставленный по одноименной книге М. Колосова. – Авт.).

И.Х. Баграмян, описывая свой совместный с Н.С. Хрущевым июньский визит в Ставку ВГК с просьбой о резервах, подчеркивает, что И.В. Сталин, внимательно выслушав их и обсудив создавшееся на юге положение, был спокоен, сдержан и не упрекал за допущенные ошибки, очевидно, в душе считая и себя виновным в неудаче. В пределах возможного Ставкой была выполнена и просьба об усилении фронтов.

Н.С. Хрущев же в своих воспоминаниях указывает, что в Ставку ВГК вызвали его одного; о Баграмяне, который был с ним, почему-то даже не упоминает: «Я не помню, на какой день после катастрофы я получил звонок из Москвы. Вызывают в Москву не командующего, а меня. Можете себе представить. У меня было очень подавленное настроение, когда я летел в Москву. Вряд ли нужно даже говорить, что я чувствовал.

Мы потеряли много тысяч войск, много тысяч. Мы потеряли надежду, которой мы ждали. Надежду, что мы откроем победную страницу боевых действий против оккупантов, против фашизма в 1942 году.

И мы эту операцию закончили катастрофой. Инициатива наступления была наша с Тимошенко. Это тоже накладывало на меня ответственность. То, что мы хотели изменить ход боевых действий и предотвратить катастрофу, было едва ли доказуемо. Особенно перед теми, от кого зависело приостановление этой операции. Ведь согласиться с правильностью наших доводов – значит согласиться с неправильностью своих решений.

Но не для Сталина такое благородство. Это человек вероломный. Он на все пойдет, но никогда не признает, что допустил ошибку. Поэтому я ясно представлял трагичность своего положения. У меня другого выхода не было, сел в самолет и полетел.

Я был морально подготовлен ко всему, вплоть до ареста»[174].

Оставив в стороне эти и другие попытки автора воспоминаний убедить потомков в том, что именно он – член Военного совета фронта, – вопреки мнению Генерального штаба и самого Верховного, настаивал на прекращении злосчастного наступления, а также его рассуждения о характере Сталина, обратимся к существу описываемых им последующих событий:

«Встретились. Сталин поздоровался. Сталин – актер. Он так умел владеть собой, не выдавал: не то он кипит против тебя, не то с пониманием относится. Он умел носить маску непроницаемости.

Когда поздоровались, он мне говорит: «Немцы объявили, что они столько-то тысяч наших солдат взяли в плен. Врут?»

Я говорю: «Нет, товарищ Сталин, не врут. Эта цифра, если она объявлена немцами, довольно точная. У нас примерно такое количество войск было там. Даже чуть больше. Надо полагать, что часть была перебита, а названная немцами часть действительно попала в плен».

Сталин ничего мне не ответил. Я видел, что он кипит. Смотрю и не знаю, куда прорвется этот кипящий котел. Но он сдержался. Ничего мне не говорил, не упрекал ни меня, ни командующего. Помалкивал.

Говорили о делах: что мы предпринимаем, какая возможность построить оборону по Донцу с тем, чтобы противник не перешел Донец на этом направлении, как задержать его движение при наших очень ограниченных возможностях. Пошли обедать.

Я не помню, сколько я дней пробыл в Москве со Сталиным. Чем дальше, тем томительней тянулось время, которое должно было чем-то кончиться для меня лично.

Чем оно кончится, я не знал, но думал, что Сталин такую катастрофу после победы под Ростовом, а особенно после громкой победы под Москвой, не простит, не пройдет мимо и захочет найти «козла отпущения». Продемонстрировать свою неумолимость, свою принципиальность и твердость, не останавливаясь перед личностью, как бы она ни была известна и даже близка к нему, если это касается интересов народа.

Тут была возможность все это продемонстрировать. Вот, мол, катастрофа разразилась по вине такого или таких-то. Правительство и Сталин ни перед чем не останавливаются и строго наказывают людей, виновных в этой катастрофе».