Харон

– Это при… притча би… библейская. Мол, Смерть напугала одного раба в Багдаде на базаре, он пожаловался хозяину, и тот сразу отпустил его в Самарру и коня дал. А назавтра сам эту даму разыскал, пожурил: зачем моего раба ис… испугала, а она и говорит: ду… дурак твой раб, боится чего не надо, у меня с ним только завтра настоящее свидание в Самарре.

Стараясь делать это нарочито недовольно, он вытер Инке нос.

– Бабы вы бабы и есть, вместо мозгов черт-те чего в голову напихано. Тебя что, с обеих сторон к водопроводу подключили? Высморкайся, глядеть тошно.

– Женщины в критические дни отличаются повышенной нервозностью и возбудимостью, – тоненьким голоском, но очень авторитетно сообщила

Инка. Сунув платочек под цветную, донельзя замызганную подушку, она разлила по щербатым стаканам остатки коньяка. Впрочем, кажется, еще должно быть.

– Зальем инстинкты?

Ишь, и глазищи поголубели, словно омылись, и морда снова сделалась нахальная. Очень симпатичная хотя.

– Все как-то не находил времени спросить, ты, кроме этого дела, чем в жизни занималась? Училась чему, нет?

– О, я училась! Девочки у нас учились, чтобы потом поступить в медучилище, а я – хореографии и английскому языку, и кройке и шитью, и живописи, и на подготовительных на филологическом, и еще ходила на лекции этого, как его… и занималась шейпингом и плаванием, и полгода в секции тэквондо, и…

– Все, все! – замахал он руками. – Хватит. Достаточно – расстрелять. Теперь мне хотя бы томик Алексан Сергеича ясен. А по твоему прежнему образу, как он мне представлялся, можно было ожидать что-то вроде «Охваченные страстью», «В объятиях экстаза», «Оргазм крепчал»…

– Стыдно, дедуля, за дурочку держите? – Инка зашуровала в печке кочергой.

– А что, – спросил он небрежно, – никого из братков твоих, что стволами промышляют, не могла ты попросить того типа ликвидировать, нет специалистов? За рыжее кило самого Березовского можно, наверное, грохнуть, нет?

– Рыжее кило реквизировала мама – раз, – сказала Инка, не оборачиваясь. – К трем китам, что Березовскому, что Смоленскому, что Гусинскому, за кило на километр только и подойдешь, и то с пропуском, – два, а братки все – козлы – это три.

– Ну, чукчу мобилизуй с телхраном – мать-егодокой.

– Так показывать надо было бы, – вздохнула Инка, – а я, сам видел, – от одной мысли, что этот рядом, отключаюсь. Ты что, Иван?

Он копался в и без того развороченной сумке. Где ж тут…

– Оружие ищу, – буркнул, – подходящее.

– Свечи, Иван, – вот что подходит. Если огородить себя живым огнем, Зло не коснется тебя, или…

– Тебя-то коснулось… вон она! – Извлек бутылку. – «Эривань». Эта уже точно – последняя.

то-то я с тобой на пару не пьянею совершенно.

– …или у тебя появится могущественный защитник и покровитель от сил Добра, – закончила Инка с упрямством, в котором он начал уже убеждаться. Губы ее были плотно сжаты, обозначились короткие морщинки. При виде них, знакомых, у него опять выскочило:

– Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта – первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто.

– Что это?

– Я откуда знаю, – сказал он с досадой и совершенно честно. – Выскакивает вот время от времени. Наверное, я тоже когда-то читал какие-то книжки. Пушкина там, других. Не знаю, в общем, отстань. – Пододвинул к себе хлеб, сыр, паштет, икру. Стал сооружать колоссальный сандвич. – «Эривань» употребишь?

– Употребляй сам, – сказала Инка. Вытянула что-то из своей сумки. – Да не до дна употребляй, сейчас брат придет с охоты, он наверняка на гусей пошел ночью сидеть. Осенний гусь идет.

– Брат? Чей брат? – Он застыл с ножом, не донеся. Кусок икры шлепнулся на пол.

– Мой брат, чей же еще. Братец у меня имеется старший, его это дом. Только того братца предъявлять кому бы то ни было, знаешь… В общем, я приду сейчас, а ты «Эривани» оставь. Дозу, ему хватит. Или полбутылки, если вдвоем пить будете.

«Вот ты и снова попал пальцем в небо», – подумал он, глядя на захлопнувшуюся драную дверь.

– Я всегда говорил, что сестренка рано иль поздно себе подходящего бобра охомутает. Ты, Иван, за «бобра» не сердись, это я тебе в плюс. Не навещает только меня, требует. За два года, как откинулся, раз только и приезжала. Инк, как того-то звали, с кем тогда была? Тож – мушшина представительный… Да разливай, не жмись, денег дашь, я за керосином к Кирилловне нашей смотаюсь, рядом. Сам-то не гоню, не достаивает она у меня, значит, в бражке того, испаряется… – Брат гыгыкнул.

Брата звали Серега. Лет Сереге могло быть двадцать пять, а могло быть сорок. Из засаленного ворота фуфайки, которую он, войдя, снимать не стал, торчала на красной морщинистой шее головка с прилизанными волосиками, формой напоминающая кирпич.

– Ко мне здешние тож особо не ходят. Боятся. На отшибе так и живу – лешаком. Оно и понятно…

– Давай, Серега, будь! – Закусил парой оливок из баночки, сказал Инке: – Дай братану денег, пусть сходит, а то что ж у нас за разговор… кончилось все.

– Ни черта он не получит. Сам давай, если не напился еще. Вообще, не хватит ли?