Харон

Где-то за книжными полками закашлял Кен.

– Поняла. Постараюсь. Но ничего обещать не могу.

33

Я притормозил перед указателем у развилки. Направо была Совиная гора, налево – неведомые, но очень заманчивые Медовые уголки. Свернул направо, воткнул вторую скорость и дал газ, из-под колес фонтаном взмыл песок. Джип, рыча, бодро полез на холм.

С холма покатил вниз. Вот и сгоревший амбар, черный скелет постройки оплетал дикий виноград, смело пробивался зелеными побегами сквозь дыры просевшей крыши.

Проскочил по бревенчатому мосту. Ручей внизу почти высох, но из сочного камыша вовсю пели лягушки. За ивами показалась мельница, древняя, вросшая в берег, с мертвым деревянным колесом. На пологом косогоре, словно рассыпанные невзначай, темнели могильные камни. За кладбищем начиналась дубовая роща, среди макушек деревьев проглядывала красная крыша.

– Сразу за кладбищем, – сказал я вслух, съехал на обочину, затормозил и открыл окно.

Тут же энергичный жук влетел в кабину, со стуком потыкался в стекла и вылетел на волю, сердито жужжа. Нужно было собраться с мыслями. Я вышел из машины, оставил дверь открытой – не хотелось хлопать.

На аскетичных могильных камнях были выбиты простые британские фамилии – Блейк, Кларк, Уайт, несколько шотландских – Макларен, Коннори, аккуратный ирландский уголок О’Райли – целая семья – и тут же неожиданный Вестенмюллер. Могилы были старые, Иероним Кларк умер в самом конце девятнадцатого века, Фердинанд Вестенмюллер дал дуба ровно сто лет назад, в тринадцатом году. На его серый камень с вкраплениями слюды, которые сияли мелкими бриллиантами, села лимонница. Села, сложила крылья и замерла.

Ни Фердинанд, ни Иероним представления не имели об атомной бомбе, не слышали про Гитлера и про мобильные телефоны, они прозевали взлет и крах советской империи, они не видели ни одной серии «Звездных войн», не были в курсе, кто такой Джон Леннон.

Я присел между двух надгробий, между Фердинандом и Иеронимом, вытянул ноги, провел ладонью по траве; что-то особенное в этой кладбищенской траве – и цвет, и мягкость – что-то особенное. Достал из кармана сложенную пополам открытку – местный пейзаж, коровы, облака. На обратной стороне было написано: «Дорогая Хелью», слово «дорогая» явно втиснуто потом. Щелкнул шариковой ручкой, нарисовал контур маяка, крутую скалу, волны. Пририсовал пару чаек. Художник из меня неважный, но с этим я справился. Главное, я знал, что она поймет. Под маяком я написал:

Каждый день отправляясь в плавание
По морям, сквозь ветра и бури,
Я мечтаю о тихой гавани,
Где б мои корабли уснули.
И о домике в тихих сумерках,
Где окно от заката рдеет,
Где не верят в то, что умер я,
Где все время ждут и надеются.[1]

Дорога, вся пестрая от солнечных пятен, петляла между дубов. В высоких кронах звонко свистели мелкие пичуги. Я сбросил скорость. Плавно покачиваясь, подкатил к дому под красной крышей.

На открытой веранде в плетеном кресле сидел крупный бородатый старик, похожий на отставного конокрада. Он не обратил на меня никакого внимания. Я поднялся на веранду, конокрад, не глядя, погрозил мне кулаком и строго приложил палец к губам. Я застыл в глупой позе.

Перед стариком на дощатом полу веранды стояло блюдце с кукурузными зернами. Сверху, на деревянных перилах, сидели две синицы и пестрый дрозд. Я сделал шаг, ступенька заскрипела, вся птичья компания тут же вспорхнула и исчезла.

– Извините, – сказал я.

– Ладно, – буркнул конокрад. – Чего уж…

Только тут я увидел, что он сидел в инвалидном кресле на больших велосипедных колесах; в тонких стальных спицах запутались солнечные зайчики. На коленях старика лежал вязаный плед, из-под которого свисали две пустые штанины.

– Извините, – повторил я.

Он, не глядя на меня, досадливо махнул рукой. Хмуро спросил:

– Дети есть?

– Сын и дочь.

– Сын – это хорошо. Можно учить ставить капканы. Можно по первому снегу на оленя пойти. Лосося на перекатах ловить, – он вздохнул. – Сын – это хорошо.

– А дочь? – Я спросил, хотя знал, что не нужно было спрашивать.

Он медленно повернулся и посмотрел на меня из-под бровей, посмотрел долго и недобро, словно прикидывая, куда бы меня побольнее стукнуть.

– Сколько твоей? – спросил он мрачно, усмехнулся и плюнул через перила в куст жасмина. – Что, не помнишь?

– Семь… – неуверенно ответил я. – В сентябре будет.

От неожиданности я уже сам начал сомневаться, что Анне в сентябре будет семь.