Харроу из Девятого дома

– Она отправила меня сюда, – ты выжала мокрый подол, – она жива и здорова.

Он вздохнул.

– Слава богу, – сказал он неверным голосом, – слава богу за эту сумасшедшую, упрямую, прекрасную девушку. Кстати. Харрохак, ты услада для усталых глаз.

Ты отчаянно охлопала свой экзоскелет, но, коснувшись кости, сразу поняла, что проку не будет. Писем с тобой не было: они не могли оказаться здесь, поскольку ты не знала их содержания. И в любом случае письма, адресованного Секстусу, не существовало. Предыдущая Харроу об этом не подумала. Ты прекрасно знала, что она видела Гект и Секстуса мертвыми, почему же она оставила указания на случай появления одной, но не другого? Ответа на эту загадку ты не знала. В этой нелепой воображаемой комнате ты оказалась совсем одна.

– Проекция, – сказала ты, – проекция в Реке, так?

– Скорее на берегу, но это тоже не совсем точно, – быстро ответил он. – Я не смог как следует привязаться к телу, когда развалился на составные части. Так что я создал своего рода пузырь на берегу Реки и привязался к нему на клеточном уровне. Не одной толстой веревкой, а множеством ниточек. Чем-то вроде паутины. Если бы кто-то нашел хотя бы кусочек моего тела, пусть самый маленький и жалкий, к нему все равно тянулась бы пара ниточек. А на другом конце ждал бы я. Ну, на это я надеялся. Провести должные испытания я, понятно, не могу.

– Секстус, я бывала в Реке, множество раз, духовно и во плоти. Нельзя создать там пузырь.

– Пожалуй, это действительно не то слово, но…

– Нельзя ничего создать в Реке! Это измерение вечных перемен, вечного потока. Там нет никакого определенного пространства. С тем же успехом ты мог бы отгораживать время стеной из кирпичей!

– Да, ты права. Но самим нашим присутствием в Реке мы на краткие мгновения проявляем пространство из не-пространства. Представь, что ты выдыхаешь в воду – получаются пузыри. Вода не может оставаться там, где есть воздух. Как будто воздух временно устанавливает свои собственные правила на небольшом участке пространства. Если бы ты оказалась в таком пузыре, то смогла бы жить по воздушным правилам, например говорить или зажигать огонь. Вода отвергает воздух, а Река инстинктивно отвергает все, что лежит за ее пределами. В потустороннем не нужна эта сторона. Так что ты можешь установить там свои собственные правила… в очень скромных пределах. Я мог бы написать об этом минимум шесть отличных статей, Харроу. Еще столько работы впереди…

Ты еще раз быстро оглядела комнату и вдруг поняла, что она тебе знакома. Ты могла ее видеть. Да ты ее и видела.

– Это дом Ханаанский, – сказала ты.

– Это мгновение моей смерти, – согласился он, – я же сказал. Что пределы очень скромны. Я ощущаю себя, но я не способен на некромантию. Я ничего не могу сделать. У меня есть только застывший образ комнаты и, по неизвестным причинам, одинокий любовный роман, который я прочитал уже примерно пятьдесят раз. Слава богу, в кармане у меня лежал карандаш. Я пишу продолжение на обрывке обоев.

– Сколько ты смог восстановить?

– Выгляни в коридор, – предложил он.

Ты осторожно вышла за дверь. То, что ты сочла выходом, оказалось всего лишь образом двери, за которым оставалось небольшое пространство – примерно фут в каждую сторону. Дальше начиналась невероятная, огромная белизна. Когда ты коснулась ее («Осторожно!» – предупредил Паламед), белизна оказалась плотной, хотя немного поддавалась под рукой и липла. Белизна была бездонна. Это была пустота, позволявшая себя коснуться.

Ты вернулась в комнату и забралась на кровать, чтобы выглянуть в окно. Там ты увидела то же самое: террасу с мертвыми растениями, клочок океана и камень. Дальше во все стороны простиралась бесконечная ужасная белизна. Окно не открывалось.

– Барьер начинается там, где заканчивается твое поле зрения, – решила ты. – Тут то, что ты видел.

– И оно не меняется. Море неподвижно. Кажется, что оно движется, но это неправда. Как голографическая картинка, которую нужно перевернуть, чтобы увидеть другое изображение. Тут нет ничего, и это ничего не меняется.

Ты села на заваленную подушками кровать и посмотрела в его длинное, серьезное лицо. Ты пыталась вспомнить, видела ли ты его хоть раз до того, как в это самое лицо угодила пуля. Ты очень старалась. Когда ты закрыла глаза, под веками ничего не загорелось – так, небольшая краснота.

– Человеческий разум не может выжить в таких условиях, Секстус. Пребывание на одном месте убьет любого призрака, если у него нет очень специфической привязки. В конце концов он утратит сцепление, уйдет и вернется в Реку. Я не могу представить себе разум, который цеплялся бы за грань столько времени.

– А я могу, и это меня пугает, – тяжело сказал он. – Сколько времени прошло после моей смерти, Нонагесимус?

– Восемь месяцев, плюс-минус.

Он снял очки с толстыми стеклами и посмотрел на тебя бриллиантово-серыми жуткими глазами. Выглядел он невзрачно. Казалось, что его нос, подбородок и нижнюю челюсть объединили шутки ради. Но красота его глаз придавала лицу определенную привлекательность, как будто они покрывали его черты слоем плесени.