Хасидские предания

тории религий, не является исследование его исторических взаи-

мосвязей, влияний, испытываемых им, и влияний, которые он сам

оказывал. Данная задача состоит в том, чтобы показать, какой

особый вид религии обрел здесь свою историческую форму. Мы

говорим об исторической форме какой-нибудь религии, когда

речь идет не об одном только личном размышлении и личном

опыте, а об общественном движении, выходящем за рамки нес-

кольких поколений и условий их жизни. Чтобы понять особый

вид религии в ее историческом проявлении, нам следует выяс-

нить, к какому типу последнее принадлежит. Затем необходимо

втиснуть его в рамки типологии и установить свойственное ему

видовое отличие.

Наш метод, следовательно, будет неизбежно сравнительным,

но не в том смысле, в каком он известен нам по сравнительной

истории религий. Конечно, мы также можем начать с выяснения

основополагающих идей, скрытых в определенных текстах и об-

рядах, общих для них и для текстов и обрядов других религиоз-

ных течений исторического или этнолого-фольклорного харак-

тера. Однако для нас выявление этих основополагающих идей не

является задачей и предметом исследования, а только его отправ-

ным пунктом. Что нам следует сделать, так это показать, сколь

многообразными путями в истории религий одна и та же осново-

полагающая идея формируется различными типами и, в добавле-

ние к этому, сколь многообразными способами внутри одного

и того же типа одна и та же основополагающая идея формирует-

ся различными проявлениями, какое значение она получает здесь,

а какое там. Таким способом мы должны достичь прежде всего

четкого определения типа религии, а затем ее индивидуальных

исторических проявлений. Для нас несущественна основополага-

ющая идея сама по себе, но мы хотим знать, почему она была

включена в определенный контекст и какое благодаря этому

изменение затронуло ее.

Для критического осмысления этой задачи я начну с рассказа,

который поможет совершенно отчетливо показать, каким об-

разом определенная тема является общей для различных религи-

озных течений. В то же время мы должны, однако, признать, что

одна констатация наличия этой общности не означает большого

продвижения вперед.

О равви Аароне из Карлина, рано умершем любимом ученике

маггида* из Межрича, рассказывают следующее. Его товарищ по

ученичеству заехал около полуночи в Карлин по пути домой из

Межрича и захотел заглянуть к своему другу. Подойдя к дому, он

постучал в освещенное окно. "Кто там?" - послышалось из

комнаты. Полагая, что Аарон узнает его по голосу, он сказал:

"Это я". Никакого ответа не последовало, и дверь не открылась,

хотя он стучал снова и снова. В конце концов он закричал:

"Аарон, почему ты не открываешь?" Тогда изнутри раздалось:

"Кто это осмеливается говорить о себе "Я", когда это подобает

только Богу!" Услышав это, посетитель сказал себе: "Вижу, что

я еще не доучился", - и немедленно отправился обратно к маг-

гиду.

Эта история известна нам, и даже в более полной версии, по

литературе одной из суфийских сект* в исламе, а именно по

первой части собрания мистических притч "Маснави" персидско-

го поэта Джалал ад-дина Руми. В этом рассказе не упоминается

ни один великий суфий, все остаются безымянными. Человек

стучит в дверь дома своего друга. Тот спрашивает: "Кто там?"

Он отвечает: "Я". Тот отсылает его обратно. Целый год его

мучает горечь разлуки, затем он приходит снова и опять стучит.

На вопрос своего друга: "Кто это?" - он отвечает: "Ты". И сразу

дверь открывается и он оказывается там, где нет места для двух

"Я" - Бога ("друга") и человека.

Этот рассказ, безусловно, не принадлежит самому Руми. Со-

гласно Массиньону и Паулю Краузу, его источник - изречения

мистика и мученика аль-Халладжа*, процитированные Солами*.

Здесь Бог отвергает правоверного, ответившего: "Это я", но

принимает его, когда тот возвращается и на этот раз дает такой

ответ: "Нет, это ты, мой Господь!" В то же мгновение его

стремление к Богу превращается в стремление Бога к нему'.

Вполне возможно, что присутствие, хотя и фрагментарное,

данной идеи в хасидизме объясняется влиянием суфизма, вероят-

но, через Турцию в саббатианский период*. Насколько я знаю,

доказать это невозможно. В данном случае этот вопрос для меня

не важен, поскольку мы не видим внутренней связи между суфиз-

мом и одним только хасидизмом, что свидетельствовало бы об

особой близости между ними. Мы находим параллели не только

в индийском мистицизме движения бхакти* и в рейнском монас-

тырском мистицизме средних веков, но также в мистической

системе, которая, в противоположность им всем, не несет на себе

теистического отпечатка, - в восточноазиатском дзэн-буддиз-

ме*, о котором мы и будем говорить далее. Здесь повествуется

о монахе из другой буддийской секты, который, последовав

' Изречения, изложенные Никольсоном в его комментарии к "Маснави",

несколько иные.

совету монаха дзэнского монастыря, погрузился в самосозерца-

ние. На рассвете, услышав игру на флейте, он впал в экстаз,

побежал к келье своего знакомого и постучал в дверь. На вопрос:

"Кто там?" - он ответил: "Я". Тогда тот набросился на него со