Хасидские рассказы

Он ставит на пол кувшины, снимает с себя коромысло, вздыхает и отвечает еще более тихим голосом:

— Ничего, опять ничего! Никто не уплатил. Завтра, говорят, отдадут. Каждый говорит. «Завтра, послезавтра, первого»…

— Дети с утра почти ничего не ели, — говорит Соре. — Хорошо, что хоть спят… Бедные дети…

Она не может удержаться и начинает тихо плакать.

— Чего же ты, глупая, плачешь? — спрашивает муж.

— Ох, Мендель, Мендель, дети так голодны.

Усилием воли она старается остановить слезы.

— И чем же все это кончится? — говорит она печально. — Что ни день, становится все хуже.

— Хуже? Нет, Соре, не греши. В прошлом году было хуже, куда хуже. Мы и тогда были без куска хлеба, но к тому же еще без квартиры! Тогда дети валялись днем на улицах, ночью где-нибудь на задворках… теперь же они лежат на тюфяке и под кровлей.

Соре разрыдалась сильнее.

Она вспомнила, что именно тогда, посреди улицы, она лишилась ребенка. Он простудился, охрип и умер.

Умер, как в пустыне… Нечем было и спасать… И он угас, как свечка, остальным деткам на долгие годы… И то сказать, не бегали в синагогу взывать к Всевышнему, не ходили на могилы молить души покойников о заступничестве, даже не пошептали от дурного глаза.

Он старается утешить ее:

— Полно, Соре, не плачь… не греши…

— Когда же, наконец, Бог сжалится над нами?

— Да имей ты сама жалость к себе, не принимай всего так близко к сердцу! На кого ты стала похожа! Всего прошло десять лет после нашей свадьбы, а посмотри на себя… Посмотришь, так сердце разрывается. А ведь ты была самой красивой девушкой в городе.

— А ты? Помнишь, тебя называли Мендель-силач. Теперь ты согнулся в три погибели, хвораешь… хоть и скрываешь это от меня… Ох, Боже мой! Боже мой!

Просыпаются дети.

— Кушать!.. Хлеба!

— Боже упаси! Да кто это сегодня ест! — вдруг отзывается Мендель. Дети испуганно вскакивают с постели.

— Сегодня пост, — говорит Мендель с угрюмым лицом.

Дети не сразу сообразили.

— Пост? Какой пост? — спрашивают они сквозь слезы.

И Мендель, опустив глаза, поясняет, что сегодня во время утренней молитвы обронили Тору с амвона.

— Поэтому, — говорит он, — объявлен на завтра пост, всем, даже грудным детям.

Дети молчат, и он продолжает:

— Пост такой же важный, как Иом-Кипур и Тише-б'ов; начинается он сегодня вечером.

Дети быстро соскакивают с постели и босиком, в рваных рубашонках, начинают кружиться по комнате, весело вскрикивая:

— Поститься! Мы будем поститься!

Мендель заслоняет спиной каганец, чтоб дети не заметили, как мать заливается слезами.

— Тише, тише! — старается он успокоить детей. — В пост нельзя плясать: даст Бог, попляшем в Симхас-Тору.

Дети улеглись.

Забыт голод.

Одна из девочек начинает петь:

На горе высокой…

Дрожь пробегает у Менделя по всем членам.

— Петь также грешно, — говорит он глухим голосом.

Дети понемногу успокаиваются и засыпают, утомленные пляской и пением.

Один только старший мальчик еще не спит и спрашивает:

— Папа, когда мне минует тринадцать лет?

— Долго еще до этого, Хаимель, долго — целых четыре года, — дай Бог тебе здоровья.

— Тогда ты мне купишь «тфилн^[19]»?

— А то как же?

— И мешочек для них?

— Разумеется.

— И молитвенник купишь? Маленький, с золотым обрезом?

— С Божьей помощью… Моли Бога, Хаимеле.

— Тогда я уж ни в один пост не стану есть.

— Да, да, Хаимель, ни в один пост…

А про себя он прибавляет:

— Боже великий, только не знать бы им таких постов, как сегодня.

Замужество

(Рассказ еврейки)

помню то время, когда я играла в камешки и летом пекла на дворе булки из глины. Зимой я по целым дням просиживала у колыбели своего больного братишки, который родился хилым и, проболев до семи лет, умер от поветрия.

Летом этот несчастный ребенок до самого вечера сидел на дворе, греясь на солнышке, и следил за тем, как я играю в камешки.

Зимой он не покидал колыбели, а я рассказывала ему сказки и напевала песенки. Остальные братья уходили в хедер.

Мать бывала занята по целым дням. Бедная мать, сколько у нее было профессий! Она была торговкой, пекла пряники, ходила на свадьбы и на обрезания, наблюдала за обрядом омовения в микве, совершала «обмер могил»^[20] была начетчицей в синагоге и, сверх всего, закупала провизию для зажиточных хозяек.

Отец за три рубля в неделю служил писцом на лесной даче у реб Занвиля Теркельбаума. То были еще счастливые времена: меламедам было уплачено, за квартиру платили почти исправно, не было недостатка в куске хлеба.

Иногда мать стряпала к ужину похлебку. Тогда в доме бывал настоящий праздник. Но это случалось редко.