Хасидские рассказы

Но в небесах, видно, не так-то скоро решается: со мною оттуда вступили в борьбу. Едва я выехал из Бялы, на небо набежала туча, да какая туча — тяжелая, черная, как смола! И разом подуло так, будто со всех сторон духи налетали. Мужик — и тот понял, в чем дело: перекрестился и говорит, что дорога будет тяжелая, и указывает кнутом на небо… Вскоре поднялся еще более сильный ветер, разорвал тучу, как рвут бумагу, в клочки, и стал гнать одну часть тучи на другую, одну на другую, точно льдины в половодье. Над головой уже два и три этажа туч. Я, собственно говоря, страху совсем не испытывал: промокнуть мне не впервые, а грома я не боюсь, — во-первых, в Кущи грома не бывает; во-вторых, дело происходило после того, как цадик трубил в рог в праздник Новолетия, а ведь известно, что после этого никакие громы не имеют силы. Когда же вдруг мне прямо в лицо ударила молния раз, другой и третий, то кровь у меня застыла в жилах. Я ясно видел, что само небо меня бьет, гонит назад!

А мужик, тоже просит, вернемся да вернемся!

Но я ведь знаю, что там человеческая жизнь в опасности. Я сижу на подводе и среди бури слышу, как родильница стонет, как пальцы зятя Брестского раввина хрустят; я вижу также перед собою омраченное лицо реб Иехиэля с запавшими, горящими глазами. Поезжай, молит он, поезжай! И мы едем дальше.

А тут льет и льет. Льет сверху, брызгаем, из-под колес, из-под ног лошадей, а дорога вся залита, буквально вся покрыта водой. По воде несется пена. Подвода, кажется, сейчас поплывет… Что мне рассказывать вам дальше? В придачу ко всему мы еще блуждали… Но я все-таки устоял.

С Брестским раввином я вернулся в «Гошайно-Рабо!»^[8]

И правду сказать, как только на подводу сел Брестский раввин, стало совершенно тихо. Туча разорвалась на части, выглянуло солнце, и мы благополучно въехали в Бялу — чистые и сухие. Даже мужик заметил это и сказал на своем языке: «Велький раббин!» или «Дюжий раббин!»…

Но самое главное началось тогда, когда мы вошли.

Подобно саранче, накинулись на него все женщины, бывшие в доме… Чуть не ниц падали перед ним, и плакали. Родильницы из другой комнаты совсем не слышно было из-за плача женщин. «Или, думаю, потому, что у нее, не дай Бог, уж сил нет стонать»… Реб Иехиэль нас даже не заметил: он прижался лбом к оконному стеклу, — голова, видно, горела у него.

Зять Брестского раввина также не поворачивается, чтобы поздороваться с тестем. Он стоит лицом к стене, и я вижу, как все тело его дрожит, а головой он бьется об стену.

Я думал, — на ногах не устою. Так пробрал меня страх и жалость. Холод прошел у меня по всем членам; я чувствовал, что душа во мне холодеет…

Но вы знали Брестского раввина?

Это был человек… железный столб, говорю вам!

Высокого роста, на целую голову выше окружающих, — он внушал такой страх, — точно царь! Борода белая, длинная. Ресницы белые, густые, длинные, пол-лица осеняли. А когда он их поднял — Боже ты мой! Все женщины отпрянули, точно громом их разметало — такие у него были глаза. Бритвы, острые бритвы сверкали в них! А крик он испустил, точно лев:

— Прочь, женщины!

А потом — но уже тихо и приветливо:

— А где моя дочь?

Ему указали.

Он вошел, а я остался буквально вне себя: такие глаза, такой взгляд, такой голос! Это совсем другие приемы, другой мир. Глаза цадика светят так радушно, так тихо, на душе становится веселее; смотрит на тебя, точно золотом осыпает. А голос его, этот сладкий, бархатно-мягкий голос — Творец мира! — сразу сердце покоряет, гладит сердце так тихо, так нежно… Не страх, упаси Бог, испытываешь перед ним, душа от любви тает, от сладости любви. Она рвется из тела, чтобы слиться с его душой… Она рвется, точно мотылек к яркому пламени. А тут, Творец мира! — страх и ужас! Гаон, старых времен гаон^[9]! И он-то входит к роженице!

— Ведь он, — с ужасом думаю я, — в груду костей ее превратит!..

И я бегу к цадику. А он встречает меня у самой двери с улыбкой:

— Видал ли ты, — говорит он, — «величие Торы»? Настоящее «величие Торы»?

Я успокоился: раз, думаю я, цадик улыбается, значит — хорошо!

И вышло действительно хорошо. В «Шмини-Ацерес»^[10] она родила. А назавтра, за столом, Брестский раввин произносил уже нам проповедь. Мне, правда, хотелось сидеть за столом не тут, но — не посмел. Тем более, что без меня не было бы полного миньона и нельзя было бы читать сообща потрапезную молитву.