Хасидские рассказы

вои сказания ребе Нахман сказывал на исходе субботы, после вечерних молитв.

Должны вы знать, что целью их было, во-первых, раскрывать тайны Писания, поддающиеся объяснению лишь посредством притчи, а во-вторых, — разогнать печаль, грусть и тоску по субботе и «избытки души», уходящих на целую неделю. Пряности, говаривал он, услаждают своим запахом тело, сказания — душу, осиротелую, будничную душу.

Потому что наша тоска по «избытку души» не поддается сравнению. Он бывало говорит, имей еврей целую неделю «избыток души», он имел бы также надежду, а, как следствие этого, — хлеб.

Голос, которым он сказывал свои сказания, менялся в зависимости от содержания. Он сначала звучал печально, как поминальная молитва, но мог подняться до радости «Аллилуя» и далее достигнуть такой святой силы, как в «Да возвеличится»…

Но сказание о своем блуждании в пустыне он и начал и кончил печально…

Потому что этот вечер был необыкновенный, как необыкновенна была предшествовавшая ему суббота.

Весь почти день мы, почти напрасно, боролись с охватывавшей нас печалью… Во-первых, сход был невелик, как по качеству, так и по количеству, — уже разгорался тогда спор между ребе Нахманом и прочими цадиками, и народ, немного испуганный, держался в стороне, — что давало ощущение, упаси Боже, разгрома. «Мои воины, — сказал ребе Нахман, — еще пороха не нюхали». Во-вторых, сам день был насыщен грустью.

С утра, казалось, будто все сносно: чуть прохладно, но все же солнце. Показалось несколько туч, но поднявшийся ветерок разорвал их на клочья и полоски и отогнал от солнца. «Се нас утешит», сказал ребе Нахман, указывая на солнце. Но наши чаяния не оправдались: клочья и полоски вновь соединились, и к утренней молитве все небо же заволоклось точно занавесом, как позднею осенью. Ветер не одолел, и с горя заплакал. Мы за столом поем славословия, а ветер на улице воет, и стекла окон вторят ему, и так грустно, что нас и самих потянуло к скучным напевам…

Под вечер — как сейчас помню — ветер улегся, и полил дождь ведром, потоп, упаси Боже! И он лил и лил, без конца, ни приходящих, ни уходящих, и мы густой толпой стояли в комнате ребе…

Сейчас же после вечерних молитв ребе Нахман закурил свою трубку. Как известно, курение представляло для ребе Нахмана вид подвижничества. Он никогда не курил ради своего удовольствия или здоровья, а лишь для духовного постижения. Я слыхал об этом из его святых уст. Но тогда все воочию видели, что он курением своим с кем-то воюет, борется; кольца исходили из его уст, как «стрелы из рук богатыря».

Как я говорил, нельзя было ни придти, ни уйти, мы стоим толпой, а ребе Нахман сидит посреди нас, в самой середине, в обитом красным бархатом кресле — подарок данцигского купца — и курит. И чем дольше он курил, тем меньше становилась печаль, и его святые очи уже стали блестеть и искриться, как всегда, и из них выглянули и просияли твердая воля и истинная сила великого праведника, убежденного, что в конце-то концов он победит! Что он все же вождь поколения, глава народа, вовсе не имеющий желания выпустить власть из рук…

Заметив это, весь народ кругом, точно сговорившись, закурил во всю мочь! Дым «кадильный» подымался и подымался, и глаза ребе Нахмана засияли, как звезды…

Свечи в подсвечниках и люстрах пожелтили и потускнели со стыда, в дыму исчез потолок, и народ почуял над собою открытое небо… И над головами ощутили взмахи крыльев, и все знали, что это шумят крылья ангелов, прилетевших пополнить недостаток в народе, что они ждут и тоскуют, как и мы, по сказанию ребе. И он начал…

2. О блуждании

— Однажды, — тихо заговорил он, — я блуждал…

И прибавил, что это было не в первый и не в последний раз. И люди, более великие, нежели я, — сказал он, — блуждали! Его кротость несравненна!.. И неудивительно.

Кто более велик, нежели Моисей?

А Моисей ударил по камню…

Разве Моисей не знал, что камень живет, что он также чувствует боль?

Разве Моисей не постиг писанного, что «камень из стены закричит?» Не знал, что часто человек в пути про все забывает, и лишь камень, булыжник, или далее простой памятник заставляет его вспомнить?

Но он блуждал! Дух святой оставил его на мгновение, и он блуждал!

И кто не блуждает?

Разве миснагид?

То есть: и тот также блуждает, но не по своему намерению, и — не на свой страх!

Тот блуждает по намерению какой-либо книги, |на риск какого-либо авторитета!

Никогда — на свой! Он идет по проторенной дороге, проложенной ногами предков!

И если он заблудится в пути, то «отцы согрешили» — те, что путь прокладывали!

Он сам не отважился бы!

Но кроме этих — все блуждают!

Человек ходит по улице с кружкой, собирая милостыню на доброе дело. Богатый еврей сидит в полупраздничный день, в Пурим или Хануку, с кошелем и оделяет вдов, сирот и убогих… Кантор, стоя у амвона, с воплями молит за пославших его! Наш брат иногда углубится в сказания каббалы и творит чудеса… А в самом деле это вовсе не человек, а лишь тень его, а сам он, человек, блуждает, избави нас Господь, в пустыне… В безлюдном месте, без путей и дорог, без воды, а иногда, без неба над головою…