Хасидские рассказы

Большой страх напал на меня.

Когда светло, будь то днем или ночью, я не боюсь.

Тогда мне хорошо! Я вижу мир вокруг себя, я чувствую хозяина над миром. Я вижу мир, и мир видит меня; и я знаю, что я частица мира, что его хозяин — и мой хозяин, что без Его воли ни один волос не упадет с головы моей. Он не допустит, и мир сам тоже не допустит…

В самом деле — за что? почему?

Но в темноте, когда я один впотьмах, когда я не вижу мира, тогда я совершенно теряюсь. Дурные мысли осаждают меня! Тогда кажется мне — пусть Бог не покарает за это — что у меня нет ничего общего с миром, что меня вырвали из него и увели куда-то…

Я уже не принадлежу миру; ни я, ни моя жена, ни мои дети… Никакого касательства с ним не имеем! Вот схватят меня, или кого-нибудь из них, схватят тихонько, и никто не увидит, никто не узнает, никто не почувствует.

И как только кончилась свеча, у меня испарилась избыточная душа, жаждущая знаний, и я остался со своей дрожащей, испуганной, обычной душой меламеда-нищего…

Я снова — ничтожество, червь, затерявшаяся вещь…

И уста мои лепечут: «Господи помилуй, Господи помилуй»…

А сердце бьется и стучит: Лия родит, наверно родит… И еще двойни родятся. Мать ее славилась своими двойнями!

Мало с тебя собственной жены и детей, вот тебе еще Лия с ребенком, с двумя-тремя детьми. Зайнвель-Иехиэль уже покоится в земле… Он сидит себе там в раю и, изучает Тору; а ты работай… корми…

И уста лепечут: «Господи помилуй, Господи помилуй!»

И дурные мысли подсказывают: если бы Бог захотел сжалиться, то другого средства у него нет, как послать ангела смерти… Ко мне… или к родильнице…

Более милосердый, Боже милосердый!

И я знаю, что грешу перед Богом, что становлюсь неверующим в Него… Я знаю, но у меня нет власти изгнать из души искушения… эти дурные мысли… Я беспомощен, когда один. А в темноте — совсем бессилен!

Я знаю, что единственное средство — Тора, и я хочу учить наизусть, хочу вспомнить содержание, но не могу! Я забыл, я все перезабыл! Всю Тору забыл!

И что было сил я закричал тогда;

— Господи! помоги мне! помоги мне!

И — чудо совершилось!

6.

Чудо. Скрытый свет. Исправление души. Ангел смерти. Наказание за призыв смерти.

Позже, когда я рассказал эту историю одному из «просвещенных», моему бывшему ученику, он смеялся, да еще как смеялся! Совсем, совсем никакого чуда не было, — говорит он. Случай, только случай, говорит он, или сила воображения, а может быть, совсем сон…

Но мне-то какое до этого дело?

У Исро было семь имен, а был всего один Исро.

Называй это, как хочешь: чудом, случаем, воображением… факт остается фактом.

И я знаю только, что в тот момент, когда мне уже казалось, что вот-вот я провалюсь в преисподнюю — вся синагога вдруг озарилась светом! И поразительно приятным светом! Такой голубой свет, как снопы, которые летом исходят из солнца, и проникают через окно в комнату.

Сноп — воочию видишь, — состоит из маленьких светящихся капелек, и каждая капля с быстротой молнии несется в сноп…

И такой сноп света наполнил тогда всю синагогу…

И я сразу успокоился… дурные мысли исчезли…

Синагога полна приятного света! И я преисполнен светлой, сладостной надеждой! И все внутри меня так ясно, чисто, как: хрусталь.

И когда я поворачиваюсь к восточной стене, откуда идет этот сноп, и я вижу кого-то!

И кого, думаете вы, я вижу?

Брата моего, блаженной памяти! И на том самом месте, где он обычно сидел и занимался.

Он сидит над книгой… Лица его я не вижу, так как он держит голову руками; но сердце подсказало мне, что это он!.. Что это брат мой Зайнвель-Иехиэль…

И я совсем не испугался.

Ибо правило такое: кто живых не боится, тот дрожит перед мертвецами… Но я? Я несчастный червь, который постоянно боится всего живого, чего мне бояться покойников? И кого вдобавок? Брата своего Зайнвель-Иехиэля, который и при жизни был шелковым? И я прямо задаю вопрос:

— Зайнвель-Иехиэль, это ты?

— Я, — отвечает он и снимает руку с глаз.

И я увидел его лицо… Такой лаской веяло от него. В глазах светилось такое умиление.

И я спрашиваю дальше.

— Что ты делаешь тут, брат мой?

А он мне отвечает:

— Что я делаю? Очень многое делаю. При жизни я здесь сидел и занимался Торой, и лукавый путал меня. Забота о насущном хлебе вмешивалась, и я много-много мест пропустил, и много мест я без проникновения в их смысл учил… Теперь я делаю то, к чему я присужден, спасаю душу свою. Я повторяю вновь.

— И все с усердием, осмысленно?

Он качает головой в знак утверждения, а я спрашиваю:

— Зайнвель-Иехиэль, ты учишь с усердием, ибо ты не знаешь…

И он перебивает меня своим сладким голосом:

— Дурень ты этакий, — говорит он, — совсем наоборот. Так как я знаю, я с усердием и учу; при жизни я мало знал, много сомнений было, и я пропускал много вещей без смысла; так как то, чего не знаешь, сбивает.

— А теперь, когда я знаю, когда у меня нет сомнений, я все учу со смыслом, проникновенно.

— А ты знаешь, что Моше…

— …убежал в Америку? Я знаю. Я знаю даже с каким пароходом он ухал… Он трефное ест на пароходе… я знаю.

— А ты знаешь, что Лия…