Хасидские рассказы

Он надеется даже со временем получить у дяди какую-нибудь должность. Дела, — говорит он, — теперь плохие. В настоящее время он торгует яйцами: скупает их по деревням и доставляет в Люблин. Оттуда они идут в Лондон. Говорят, что там их кладут в печи для обжигания извести, и из них выводятся цыплята… «Врут, должно быть: англичане попросту яйца любят!» Но так или иначе — дело пока в упадке.

Все-таки лучше, чем торговля хлебом: хлебная торговля совсем убита… Сейчас же после свадьбы он стал хлебным торговцем. Он еще был новичок, ему дали в компаньоны опытного купца, так тот просто напросто обобрал его…

2

В дилижансе было темно. Я лица Хаима не видал и до сих пор не понимаю, как он узнал во мне еврея… Когда он влез, я сидел в углу и дремал, его голос разбудил меня. Во сне я не говорю… может, я вздохнул по-еврейски? Может, он почувствовал, что мой вздох и его вздох — один и тот же?

Он мне рассказал также, что жена его из Варшавы, и ей до сих пор не нравится Конская Воля…

— Родилась она, видите ли, в Грубешове, но воспиталась в Варшаве, у той «трефной» родни, — она была сиротой…

В Варшаве она нанюхалась других вещей мастерски знает по-польски, а адреса по-немецки читает без запинки. Она говорит даже, что умеет играть: не на скрипке, а на каком-то другом инструменте… А вы кто? — хватает он вдруг меня за руку.

О сне больше и думать нечего, и притом он меня заинтересовал. Захолустный молодой человек, воспитанная в Варшаве жена, жизнь в маленьком местечке ей не нравится… Из этого, кое-что да может выйти, думаю я, нужно только разузнать подробно, кое-что прибавить и — готов роман… А если я добавлю разбойника, каторжника, пару банкротов и еще какое-нибудь чудовище — это будет «чрезвычайно интересный» роман.

Я наклоняюсь к своему соседу и говорю, кто я такой…

— Вот как, — говорит он, — вы это таки, вы сами?.. А скажите мне, прошу вас, откуда это берется у человека спокойная голова, да столько досуга, чтобы выдумывать сказки…

— Вот видите!

— Вы, должно быть, получили большое наследство и живете на проценты…

— Упаси Бог, мои родители еще живы, до ста двадцати лет…

— Так вы, должно быть, выиграли в лотерею?

— Также нет.

— Что же?

Я действительно не знал, что ответить…

— Вы этим живете?

Даю ему чисто еврейский ответ: бе!..

— И это весь ваш заработок?

— Пока…

— О-ва! Сколько вы имеете от этого?

— Очень мало.

— Также мертвое дело?

— Совсем мертвое.

— Плохие времена, — вздыхает мой сосед.

Несколько минут царило молчание. Но мой сосед не может молчать.

— Скажите мне, прошу вас, зачем нужны эти сказки? Я не про вас говорю, — оправдывается он, — упаси Бог, еврею хлеб нужен, так он хотя бы из стены да выцедит его — этому я совсем не удивляюсь… Чего еврей не сделает из-за куска хлеба? Вот, не было оказии, еду в дилижансе, Бог знает, не сижу ли я на запретной ткани…[53] Но публике, думаю я, ей зачем нужны сказки? Какой в них прок? О чем там пишется в книжках?

Не дожидаясь ответа, он сам себе отвечает:

— Это, должно быть, просто мода какая-нибудь, вроде кринолина, на что только женщины неспособны!

— А вы, — спрашиваю я его, — вы еще никогда не читали книжек?

— Вам ведь я могу сказать, — кое-какое понятие о них я имею… вот этакое…

Он, по-видимому, отмерил кончик пальца, чего за темнотою я видеть не мог.

— Вас это все-таки интересовало?

— Меня? Упаси Бог! Все это моя жена! Дело, видите ли, вот как было: этому будет лет уж пять-шесть, шесть-таки, через год после свадьбы, мы еще жили тогда у родителей… Она себя как-то плохо чувствовала, не больна была, упаси Бог, оставалась на ногах, но так себе, не совсем здорова… Раз спрашиваю я ее, что с нею.

— Собственно говоря, — спохватывается он, — я не знаю, зачем я дурю вам голову подобными делами…

— Наоборот, — говорю я ему, — рассказывайте, реб корев…

Сосед мой смеется:

— «Солома нужна в Египте»? Вам нужны мои рассказы? Сами вы не можете их выдумать!

— Рассказывайте, реб корев, рассказывайте…

— Для публики, видно, вы пишете неправду, а для себя хотите правды?

Что можно писать правду, ему даже и в голову не приходит.

— Ну, — говорит он, — будь по-вашему…

3

— Что ж, — продолжает мой сосед, — стыдиться нечего: мы жили в отдельной комнате, я был молодым человеком, более внимательным, нежным, — спрашиваю я ее, что с нею — она начинает плакать…

Мне становится страшно жаль ее. Кроме того, что она (чтоб не сглазить, до ста двадцати лет) — моя жена, она еще — сирота, на чужбине, одинока…

— Что значит «одинока»?

— Моя мать, мир праху ее, умерла, видите ли, года за два до моей свадьбы, а отец мой, мир праху его, вторично не женился. Мать моя, да будет она нашей заступницей; была женщиной добродетельной, и мой отец не мог ее забыть… Ну, так жена моя была единственная женщина дома… У отца, мир праху его, никогда времени не было: он постоянно разъезжал по деревням, торговал чем попало: яйцами, маслом, тряпьем, щетиной, холстом.

— А вы?

— Я, сидел в бет-гамедраше над книгами!.. Ну, женщина одна, думал я, жутко ей… Но зачем же плакать? «Нет, — говорит она, — мне скучно…» Скучно? Что это значит?