Хасидские рассказы

— Что он такое говорит? — спрашивает себя Бонце и вдруг слышит нетерпеливый голос:

— Только без сравнений!

И ангел-заступник продолжает:

— Ни разу ни на кого не возроптал он, ни на Бога, ни на людей. Ни разу в его глазах не вспыхивал огонек ненависти, никогда взор его не обращался с жалобой к небу.

Бонце опять не понял ни слова, а жесткий голос снова прерывает речь:

— Без риторики!

— Иов не выдержал и возроптал, а ведь он был несчастнее…

— Фактов, одних сухих фактов! — еще нетерпеливее кричит председатель.

— На восьмой день над ним совершили «обряд обрезания»…

— Только без реализма!

— Оператор-неуч не остановил кровотечения…

— Дальше!

— А он все молчал, — продолжает защитник. — Молчал и тогда, когда в тринадцать лет потерял мать и приобрел мачеху… мачеху-змею злейшую…

— Так это же действительно говорят обо мне? — думает Бонце.

— Прошу — без инсинуаций по адресу третьих лиц, — сердито говорит Председатель.

— Она дрожала над каждым куском… давала ему черствый заплесневелый хлеб… мочалу вместо мяса… а сама пила кофе со сливками.

— К делу! — кричит председатель.

— Зато пинков она для него не жалела, а его покрытое синяками тело сквозило в прорехах старой, сгнившей одежды… Зимою она в самые сильные морозы заставляла его, босого, дрова рубить на дворе. Руки его были еще малы и слабы, поленья слишком толсты, топор слишком туп… Не раз ему случалось вывихнуть себе руку, или отморозить ноги… но он все молчал, скрывая все даже от отца…

— От отца-пьяницы! — вставляет со смехом фискал.

Бонце весь холодеет.

— И не жаловался, — заканчивает защитник.

— Всегда он был одинок, — продолжает он, — не знал ни друга, ни талмуд-торы, ни хедера… ни целого платья… ни свободной минуты.

— Фактов! — еще раз восклицает председатель.

— Он молчал даже тогда, когда однажды пьяный отец схватил его за волосы и в трескучий мороз вышвырнул из дому. Он молча поднялся с покрытой снегом земли и убежал, куда глаза глядят.

В дороге он непрерывно молчал. Во время самого лютого голода просил одними глазами.

Туманной влажной весенней ночью попал он в большой город… Он был там каплей в море, но первую же ночь провел в полицейском участке… Он молчал, не спрашивал — за что? По выходе оттуда стал искать самой трудной работы, — и все молчал.

Он молчал, хотя найти работу было еще труднее, чем выполнить ее.

Обливаясь холодным потом, согнувшись под самой тяжелой ношей, с судорогами в пустом желудке — он молчал.

Он молчал, обрызганный чужою грязью, оплеванный незнакомым человеком, с ношей на спине прогоняемый с тротуаров на мостовую к лошадям, экипажам и трамваям, где ему поминутно угрожала смерть.

Он никогда не считал, сколько пудов он носит на себе за один грош, сколько раз он падал, зарабатывая копейку, сколько раз он умирал с голоду в ожидании уплаты. Он не проводил сравнения между своей и чужой долей — он все молчал.

Даже денег, заработанных собственным трудом, он никогда не требовал громко. Как нищий, становился он у дверей, и в глазах его светилась мольба голодной собаки. «Приходи потом», — и он исчезал тихо, как тень, чтобы потом еще тише молить об уплате.

Молчал он и тогда, когда урывали, сколько хотели, от его заработка или при уплате сбывали ему фальшивую монету. Он все молчал.

— Так это же действительно говорят обо мне! — успокаивает себя Бонце.

* * *

Глотнув воды, защитник продолжает

— Однажды в его жизни произошла перемена. По улице мчалась коляска на резиновых шинах; лошади понесли… Кучер уже давно лежал на мостовой с раздробленным черепом… С губ испуганных лошадей брызгала пена, из-под подков сыпались искры, глаза сверкали, как пылающие факелы в темную ночь — а в коляске, ни жив ни мертв, сидел человек.

И Бонце задержал лошадей.

Спасенный оказался щедрым человеком и не забыл благодеяния Бонце.

Он передал ему кнут убитого кучера, и Бонце стал кучером. Больше того — он женил его. Еще больше — он же его и ребенком наградил.

А Бонце все молчал.

— Обо мне говорят, обо мне, — окончательно убеждается Бонце, но все же не осмеливается взглянуть на судей.

И он продолжает слушать речь защитника:

— Он молчал и тогда, когда его благодетель обанкротился и не уплатил ему жалованья.

Молчал тогда, когда жена ушла от него, бросив грудного ребенка…

Молчал и пятнадцать лет спустя, когда ребенок вырос и достаточно окреп, чтобы выгнать его, Бонце, из дому.

— Обо мне говорят, обо мне! — радуется Бонце.

— Он и тогда молчал, — продолжает кротким, печальным голосом защитник, — когда его благодетель уплатил всем, а ему не дал ни гроша, и даже тогда, когда этот- самый благодетель, снова разъезжая в экипаже на резиновых шинах, запряженном кровными рысаками, переехал, раздавил его…

Он молчал. Он даже не назвал полиции имени того, кто его, искалечил.

Он молчал и в больнице, где кричать разрешается.

Молчал, когда доктор без пятиалтынного не соглашался подойти к нему, а сторож без пятака — переменить на нем белье.

Он молчал во время агонии; он умирал молча.

Ни слова протеста против Бога, ни слова — против людей.

Я кончил.

* * *