Хазарянка

Порой и поощряли его из тайных доходов нашей службы. Единою дошло аж до гривны, когда обвинил в конокрадстве сразу троих, присовокупив к ним знакомую ему вдову, вчинив ей торговлю из-под полы бражкой с подмешанным для крепости птичьим пометом, ведь и она не допустила оного доносителя к плотскому, не в силах смириться с его избыточной сопливостью. Разумеешь, к чему подвожу я?

Однако Вершило временно помрачился именно разумением, толком не понимая уже, что к чему, и почему, и ощущая в главе своей при высокой должности полный ералаш.

А Твердило, внутренне упиваясь собой, вперил в оного ясный взор, исполненный мягкой лишь укоризны и вовсе без раздражения – точно отеческий на несмышленыша, с коего решительно невмочь спросить, аки со взрослого. И лишь утолившись эффектом от своей подколки, Твердило снизошел до растолкования:

– Зрю: не заметил ты в моих речах явного и не уловил потаенного. Пособлю тебе! Ведь уверен, и не скрываю того: отныне друг за друга мы! – ввысь, вширь и вглубь.

И не торопись морщиться, касаемо глуби: совокупно не утопнем даже в трясине! А не след пихать в нее мя, аще сам остаешься на тверди.

Осознай: опрометчивы те, кто потешается над служивыми внутреннего сыска! Не избежать таковым наказания от нас за насмешки! Ведь памятливы мы. И посчитаемся во всю силушку!

– Да не стращаешь ли?! – вскинулся Вершило.

– Ничуть! А остерегаю от щедрости души своей, да и радушия. Ведь для друга не пожалею и жонки своей!

«Оной и я не пожалел бы! Пущай пользуются, кому не страхолюдно!» – съехидничал в душе Вершило, живо представив ту хромую клячу с бородавкой на ноздре, рябую и в цыпках,

… – Усердно тщусь, – продолжил Твердило остерегать, – дабы уразумел ты: у нашей службы свои отличия от прочих.

Являя пример для всех вятичей, гордимся тем! Понеже не скрытничаем мы и не ошиваемся в иных пределах. На своей земле стоим, оберегая ее не издали! И ни от кого не таимся, подобно иным: не в спину бьем, а в рожу!

Столь же честно увечим, аще придется. Ежели отсекаем персты, або выламываем клещами, то всегда без обмана! Ведь дорожим доброй своей славой. Седьмь потов прольем, а накажем, сообразно виновности! Заслужил – получи!

А кого-то, по беспримерной доброте нашей, лишь пометим раскаленным железом, вздернем на дыбе, да кнутом его, кнутом!

Открою сугубо секретное. Каждого, кто угодил к нам, милосердно вразумляем загодя: успей покаяться, не то хуже будет! И ведь в точности сбывается! – понеже особливо упертых отправляем на кол. А вострый он, и ладно входит, проникая до средины нутра…

Верные долгу своему, равно и приказам старейшин первого благочестия, не делаем различий в нынешних чинах и прежних заслугах!

Не взираем на имена и родство!

Ежели прикажут нам премудрые в Совете, исполним в точности! Да и сами подсказать им вправе…

«Нет у тя таковых прав! Не возьмешь мя!» – недоброжелательно оценил Вершило предостережения самозваного друга, одновременно ощутив, что по спине его – от загривка до копчика, покатил холодок.

Ибо, помимо воли своей, представил он, применительно к себе: застенок, где милосердно вразумляют, отсечение перстов, клещи, раскаленное железо, дыбу, кнут, а вяще прочего – кол, пронзающий чрево снизу доверху, начиная со входного отверстия.

Впрочем, тут же вспомнил, что при всех своих личных огрехах, не относится он ни к лесным лиходеям, ни к гопникам, ни к головникам, ни к конокрадам, ни к пироманам, ни к повитухам нелегального промысла.

И стало быть, далек от риска угодить в зону прямых полномочий внутреннего сыска! А подлежит наказаниям за свои проделки – те, что имеют место, и те, мнимые, кои непременно припишут «до кучи», еже повяжут руце, токмо пред скрытным сыском, в подвалах коего ленятся насильничать над перстами, предпочитая лишь отрезать носы, равно и выкалывать зенки. Да и сажать на кол там полагают сущим изуверством, далеким от подлинного человеколюбия, заменяя сие наказание убиением, будто бы при попытке к бегству, либо при оказании сопротивления мастерам пыточных дел.

И приободрился он! Вслед выразил недоумение, вперемежку с укоризной, нацеливаясь на скорое выведывание:

– Долговато подводишь ты! Едва не задремал я. Уже и перестал гадать, откроешь ли хотя бы явное.

А в потаенное твое отнюдь не верю! Откуда ему быть во внутреннем сыске? Не серчай за прямоту, а не затейлив он! Дабы выламывать персты и сажать на кол, не надобен большой разум. И не великое дело – оберегать Землю вятичей пыточными клещами!

Любезна мне памятливость твоей службы, однако и мы, во внешнем сыске, умеем хранить обиды! И не убывает доверие к нам в Высшем совете старейшин – аще придется, стеной встанут за нас премудрые!

И будет о суетном! Ведь ты предложил дружбу – помнится: ввысь, вширь и вглубь.

Вот и удостоверь щедрость души своей, да и радушие. А приступай с явного, оставив потаенное напоследок…

Твердило сообразил, что перегнул в недооценке. Однако профессионально воздал должное патриоту внешнего сыска: «Ловкач! Извернулся сколь! Эх, попади ты к нам в застенок! Иное бы запел…».

Впрочем, огласил совсем иное: