Хазарские сны

Сначала ее перегораживали электростанциями, теперь же заткнули гигиенической прокладкою — где-то там, у самого русского истока.

Грустно озирался Сергей по сторонам. Наверное, еще и потому, что сам он за эти сорок лет почти что выжег дотла свою жизнь, не нажив, кроме детей и внуков, ничего путного: а так мечталось, в том числе и на этих плёсах, особенно после Углича, после девчонки с яблоками! Казалось, казнь отменяется! — навсегда. И вот он плывет — через жизнь, почти что после целой жизни — и вновь ощущение такое же, как до Углича: снова на исчезновение. Даже не на каторгу…

* * *

А плыл-то всего-навсего на пикник — взамен того, о чем мечталось.

Обогнали странную посудину. Старомодная яхта под парусами с выключенным, видимо, мотором, метров пятьдесят в длину. Ещё и не свечерело, а по ней, по периметру бортов уже зажжены бледные огни. Причем не электрические — не то бездымные, экзотического масла, судя по опахнувшему на мгновение запаху, факелы, то ли громадные и тоже почти бездымные свечи. Тягучая музыка, с редким, едва обозначаемым пульсом шероховатого, бычьей кожи, барабана тотчас на миг, как запахом, нежно овеяла. Смутное, почти скрытое парусами движенье на палубе женских полупрозрачных мальковых тел: туристов, наверное, везут, иностранцев. В чем-чем, а в этом мы насобачились, ублажаем по всей программе — если платят. Какой-нибудь плавучий карнавал с евроазиатским кабаре или борделем на борту, чтоб далеко «налево» не ходить. Странного только цвета для карнавала: сама яхта черна, как из гробовой доски. Опоясывающий ее ряд прямоугольных, не корабельных окон, иллюминаторов слабо светится не золотом даже, а голубоватым, спитым, газовым — не яхта, а плавучая газовая камера. Многокорпусные паруса же желтого, мускатного цвета и слишком уж размашисты, высоки и объемны для парусника с мотором, у которого они скорее для некоего экономного форса, декора, чем для дела. И, повторяя гробовую черноту бортовой доски, на переднем, круто, выпукло выгнувшемся — черное, гудронно отливающее, потому как вышито аспидным шелком, а не нарисовано, зловещее пятно.

Наджиб, показалось Сергею, еще плотнее сжал и без того в нитку, в шрам сросшиеся бескровные губы и еще больше наддал, торопясь обойти попутчицу, как будто парусник мог составить им конкуренцию. Сергей же шею сломал, оглядываясь назад и пытаясь получше рассмотреть изображенье на парусе.

Паук! Каракурт! Черная вдова! — Сергей знал ее с детства. Мать строго-настрого наказывала ему не трогать ни единого, даже самого безобидного, в углу сарая на тончайших белокурых стропах обосновавшегося субчика, дабы не нарваться на черную вдову. И однажды, в страшно знойное лето показала ему ее, расположившуюся на солнцепеке поверх пересохшей кизячной кладки: верх, спина действительно графитно черны, с пунктирным, подводным, щепотью проложенным крестом, пухлое же — возможно, соитие уже состоялось? — на нарыв похожее брюшко — цвета желтой, нездоровой глазной склеры. Мать даже на руки его взяла, показывая на отдалении каракумскую гостью, чтоб, не приведи Господь, не потянулся рукою. И заклинающе наказала на всю жизнь: не трогать! Ни серых, домашних, ни коричневых, ни, упаси Господь, черных.

После брачных игр черная вдова съедает, вернее, высасывает своего суженого дотла. Один мозолистый, подсыхающий чехольчик остается. Был мужик — и вытек, израсходовался безрассудный труженик жизни, оставив в ядовитом и коварном возлюбленном чреве полтора десятка собственных пороховинок — чтоб через полчаса и самому, всеми остальными соками, к ним присоединиться.

Любопытный, однако, символ избрали организаторы для плавучего туристического кабаре! — вряд ли сыщется смельчак переспать под ним даже с голенастою солисткою…

Сергей вздрогнул: на главной мачте неожиданно взвился узкий, раздвоенный, как змеиное жало, золотого цвета штандарт с той же самой вдовой, что и на главном парусе.

Яхта отстала, превратившись сначала в точку, а потом и вовсе, вместе с парусом, с главною высокомерною мачтою и со странным штандартом, будто под воду сошедшая. Минут через двадцать Наджиб, так и не проронивший больше ни слова, плавно, глиссадою взял к берегу. Там, в укромной зеленой пазухе, блеснула в остатках дня добротная черепичная крыша.

* * *

Сергей уехал из Волгограда в Москву — его утвердили в газете заведующим сельским отделом; впоследствии ему предстояло стать в ней и членом редколлегии, и ответственным секретарем, и даже дослужиться до заместителя главного редактора и какое-то время сидеть в том самом кабинетике, где учил его когда-то уму-разуму покойный славянофильский эстет Феликс Овчаренко. И они с Ворониным надолго расстались. Воронина сперва избрали первым секретарем одного из крупнейших партийных райкомов города, а потом, еще при Куличенко, и секретарем областного комитета партии по пропаганде.