Хазарский меч

Медведева стая не стала заходить в Ратиславль и устроила себе стан в лесу неподалеку, на поляне. Вилькаям отдали половину туши одной из убитых лошадей, еды и шкур для устройства пологов у них было вдоволь, и хотя ночевать в лесу все же не так удобно, как в избе с печью, вилькаи переносили это лучше, чем обычные домашние люди. Вчера Улав попросил их о встрече, и сегодня Медведь явился прямо с утра, еще до света. Выйдя к дубу напротив ворот, где жители Ратиславля в мирные времена приносили жертвы богам, вилькаи развели костер и стали ждать. С Медведем были Рысь, Волк и Кожан.

Из ворот вышла не менее важная ватага – вместо Улава был Хьёр, а с ним Гостимил и Свенельд. Младшие отроки факелами освещали им путь.

Подойдя, стали у огня напротив Медведя и его подручных. Сразу было видно, что здесь встретились воины князя с воинами леса – звериные шкуры на плечах у одних, крашеные одежды и крытые полушубки у других. Медведь надел черную кожаную личину – для «домашних» людей у него не было лица.

– Ведомо ли вам, – начал Гостимил, поздоровавшись и осведомившись, все ли в стае благополучно, – что воевода смолянский, Улав, рану получил и дальше в поход идти не может?

Вести переговоры доверили Гостимилу, как наилучшему знатоку вилькайских обычаев.

– Слыхали мы об этом, – глухо из-под личины ответил Медведь, и у бояр екнуло сердце: с ними будто говорил тот свет. – Воеводе Улаву выздоровления скорейшего желаем.

– Но дружине надобно дальше идти, – Гостимил, который сам провел на том свете пять лет, сохранял присутствие духа, – чтобы вражеские гнезда разорить и выжечь и нового разорения земле угрянской и смолянской не допустить.

– Это дело доброе, – кивнул Медведь.

– Но коли воевода сам не может дружину вести, нужна ему замена. Потому прислал он нас сказать: у вас товар, у нас купец. Отпустите из стаи отрока, по имени Кожан, и возьмите за него выкуп, чтобы все по справедливости было.

Все посмотрели на Кожана. Как младший среди своих, он стоял с самым скромным и сдержанным видом и старался никак не выдать своих чувств. Он знал, что отец ранен, и видел его после этого, уже когда Улава перенесли в город, в избу. Но не мог знать, к каким важным переменам это приведет. Часто общаясь в эти дни с отцом и его дружиной, свое возвращение к ним он все же видел делом далекого будущего – года через два-три, а в отрочестве это целая жизнь. В четырнадцать лет кажется, что к семнадцати ты станешь взрослым, то есть совсем другим человеком – ростом со всех взрослых, а значит, таким же умным. Но этим другим человеком Кожан стать не успел, а новая жизнь уже пришла, положила руку на плечо.

Медведь задумался. Потом посмотрел на своих побратимов.

– Кожан всего третью зиму в стае, – с неудовольствием сказал Волк. Стая всегда ревновала своих к домашней жизни и особенно не любила досрочных расставаний. – Не водится такого, чтобы скоро стаю и побратимов покидать. Тебе бы знать полагалось! – Он взглянул на Гостимила, с которым был хорошо знаком во времена их совместного пребывания в стае.

– Ну, иной лишних года два в вилькаях ходит, будто белому свету не рад, – уколол его Гостимил, насмешливо прищурясь, – а иного белый свет на третью зиму назад зовет. Бывает ведь так, что если отрок в доме старшим остается, то и срок его выходит раньше.

– Но воевода-то не умер.

– А воевать больше не может. Дружине нужен новый вождь. Кожан уже не дитя, дружина воеводская ему верит. Назови твою цену, Медведь. Тянуть нечего – нынче же нужно дальше в поход идти, пока вятичи с силами не собрались.

Медведь посмотрел на Кожана:

– Ну, как ты, паробок? В стае ходить – это честь, не неволя. Сам решай – пойдешь в белый свет или с побратимами останешься?

Кожан не сразу ответил. Он хорошо понимал, что происходит и что его ждет. Ему предстояло заменить отца во главе дружины. Не тому, будущему, который выше и умнее, а этому, нынешнему. И пусть решать будет не столько он, сколько Хьёр и другие старшие хирдманы, более опытные, но теперь его удача поведет людей и он будет отвечать за все их победы и поражения. Начал он неплохо, но в этих сражениях решала удача Улава и Медведя. Теперь на свет выйдет его собственная хамингья. Готова ли она? Созрела ли?

– Без вождя дружины в поход не ходят, – напомнил ему Хьёр. – Где стяг, там и конунг. А Улав конунг сам сказал: о нем в этой саге больше не будет, нынешней зимой ему не воевать. Ты не пойдешь – и мы все не пойдем, – он вздохнул. – Так неужели мы оборону земли нашей чужим людям доверим? – Он кивнул на Свенельда. – Северяне хоть и молодцы, да у них свое дело.

– Его дед по матери, мы слыхали, в десять лет дружину в бой водил, – напомнил Свенельд. – Не посрами деда!

– Но что если моя удача еще не созрела? – с тревогой ответил Кожан. Даже отец матери, далекий Харальд Харфагри, о котором он с младенчества так много слышал, но никогда не видел, словно бы смотрел на него откуда-то издалека и тоже, в сиянии своей славы, ждал его решения. От волнения, от сознания важности выбора Кожана била дрожь. – Что если моя хамингья слаба еще и всех погубит?